Шарик над геджеконду

– С целой страной я поспорил ради тебя. Твои позы, манеру спать, расплескивая локоны, смех, злость, смятение, наивность, капризы, упрёки – я всё люблю. И твой голос я люблю, и твоё молчание.

Он подходил к краю балкона, где ветер смел, и ему хотелось жизни, алчной и бешеной, беспредельной, как гряды крыш, минаретов и мостов. Ему хотелось крыльев.

– Я напишу обо всём, что несётся вокруг меня. Я отправлю свои стихи в ежемесячный журнал «Окно поэзии», – сказал он в небо.

Он ещё постоял, ликуя от всепримства города, от огромной воды, пространство которой противопоставило себя скученности улиц, закуткам, подвалам и кошкам, жирным чайкам, которые разучились охотиться в море, предпочтя мусорные баки.

Потом он разозлился:

– Никакой старухи нет, всё это африканские сказки. Мы доверчивы, потому что молоды и полны пыльных суеверий провинций!

Он пошёл в ломбард, продал нож Лайлели с серебряной рукояткой, призванный защитить их от убийцы, он купил антибиотик.

XVI

Лайлели, набираясь сил, лежала и смотрела в низкое окно на шаги прохожих. Люди взбирались по склону тротуара.

К стеклу подошёл человек, отвратительный и короткий, вроде существ, мучивших её в дни болезни. Он посмотрел ей в лицо. От испуга она скатила себя под кровать вместе с тяжёлым одеялом.

В другой день она узнала в окне ноги брата своего, Айяза. Определила ботинки его, испачканные штрихом белой краски, которой летом окрашивали рамы. Айяз не склонился к окнам, но она держала одеяло у самых глаз.

Впервые по-настоящему ощутила Лайлели дух убийцы, пустой вкус «Сарзлимаза». Но не поверила в смерть, оттого что была молода. Смерть являлась короткой болезнью, муки которой забываются с выздоровлением.

Фатих, возвращаясь из порта, заставлял её есть посыпанный сахаром лимон и говорил так:

– Зачастую у меня нет слов, чтобы разъяснить тебе эту нереализованную страсть, распутную страсть. Она не умещается в предложения, их не хватает, чтоб объяснить её глубину.

Одна из чёрных сестёр, хрупкая, большеглазая лань Ирам, подавала Фатиху рис. В кипятке сердца Ирам варился пунцовый цветок ревности.

– Оставь еду, Ирам, – сказала Лайлели. – Теперь я окрепла, и сама буду подавать Фатиху и горячие блюда, и напитки. Я сама буду подавать своему земляку и сородичу.

Так ставила Ирам блюдо возле них с такой силой, что брызги чечевичной подливы упали на стены. И нравилась Фатиху эта склока между женщинами.

Разве спрячешь чувства под ковёр с неразличимым узором? Можно молчать, но глаза разольют расплавленные рубины.

– Теперь, брат, ты не одинок в своей любви, – заметил Нерулла.

– Она влюбилась в тебя, – шептали чёрные сестры Фатиху, сотрясая пышные тела в усмешках. – Да и как не влюбиться? Такелаж и пьяное солнце осени сделали из тебя красавца. Мы бы и сами хотели искупаться с тобой в ситцевых волнах постели.

Юная любовь плескалась в квартире и всех делала влюбленными, как ароматы хлеба из утренних пекарен делают голодными даже сытых.

От веселья женщины пели песни своей разоренной войной земли. И шуршала в их тёмных ртах трава, и постукивала языком страсть, ворочались в иссохших водорослях черепахи берегов Могадишо. Сияло короткое счастье, что может длиться, пока звучит припев, и пока убийца не бросит камень с мостовой в окно.

– Айяз, братик, – выдохнула Лайлели, а ветер с Мраморного моря пробежал по вещам и одеждам внутри дома.

– Убийца отыскал вас, – прохрипел Нерулла, но голос его иссох от выстрелов.

XVII

Они ринулись вниз головокружительными ступенями, под которыми дрожал город, мимо крыш и сияющих магазинов Аксарая. Побежали, уклоняясь от толпы, вдоль трамвайных рельсов.

Слабость ещё не оставила Лайлели, потому ей чудилось – она летит над тротуаром в переливах света. Летит, а город течёт, как тушь по лицу плачущей женщины.

Ветер принёс с моря брызги, когда они ворвались в метро, на линию Мармарай. Под тяжёлыми водами пролива проехали в Ускюдар.

Лайлели не боялась, как прежде, что пролив обрушится на туннель, по которому грохочет неприкаянный поезд. Через три вагона от себя видела она глаза Айяза, прожигающие стекла. «Айяз разыгрался, – подумала она, – остановиться не может».

Дождь обрушился на эскалатор, когда они, перескакивая ступени, рвались из-под земли навстречу густому небу. Нищие продавали возле станции зонты, кричали тоскливо и оглушительно о своём товаре.

Лайлели и Фатих вбежали под крышу чайной, столы которой обрызгало каплями, а убийцы появились из метро.

Они ринулись в мечеть, убийцы бросились следом. Возле раковин для омовения Лайлели поскользнулась на мраморе, политом дождём. Фатих, пошатнувшись, удержал её, и волна любви окатила их внезапной весной.

Через двор мечети, айван, они проскользнули в маленькую дверцу на проспект. Не умолкали вопли: «Зонты, зонты, дешёвые зонты-ы-ы-ы!»

– Придурки, – крикнул Фатих, оглядываясь, – ей нельзя мокнуть после болезни!

Он потянул её дальше вдоль пролива, который показывался между старыми ялы. Стены ялы и маленькие пристани сходили в неспокойные воды.