Шарик над геджеконду

– Скоро вернётся мой сын, мой пляжный мальчик, вернётся из Бодрума. Я буду искать ему невесту.

Лайлели грызёт мясо в тугой лепёшке и не может согреться. Человек с остекленевшими глазами входит в лавку и рассказывает торговцу о своих любовных делах.

– Она говорит, что вернулась в Азербайджан, но я ей не верю. Может быть, она всё ещё здесь. Она написала: «Я возвращаюсь в Баку, Керим, ты должен забыть меня». Я написал ей: «Почему?» Она написала: «Потому что я больше не вернусь. Ты найдешь себе новую любовь». Я сказал ей: «Нет, хабиби, моя дорогая, нет, я не забуду тебя. Ты в моих мыслях. Я не могу перестать думать о тебе. Я буду ждать тебя здесь без перерыва». «Керим, ты не должен меня любить, – вот что она написала, – ты должен удалить меня».

Керим, любовь, хабиби, ветер, ветер, он шатает Лайлели, несёт её, как лист. Она хватается слабой рукой за оконные решётки и стены. Дурум клокочет внутри.

– Ты умираешь, – говорит старуха у подъезда, – у тебя торчат красные глаза.

XIV

– Болезнь заберёт её быстрей любого убийцы, – сказал Нерулла своим братьям, глядя на Лайлели, распростёртую на кровати.

Она не сходила с неё, чтобы дать выспаться другим сёстрам.

– Болезнь заберёт её, – с тоской сказал Нерулла на языке, принадлежащем к кушитской ветви, чтобы Фатих не узнал его слов. – У нас нет денег на врача. Зайдешь к врачу, и за одно лишь: «Саламаллейкум» заплатишь пять тысяч лир.

– Говорят же по телевизору, что везде болезнь. Микробы идут через бетонные стены, а между нами и ей нет преград, – разозлился один из футболистов, нюхая чеснок огромной ноздрёй. – Надо унести белую, иначе все умрём.

– Наши дети заразятся, что тогда делать? – галдели сёстры. – Эта болезнь быстрая, как молния в засушливую пору.

– Вы полны предрассудков своих деревень, – вступился Нерулла, – если бы мы заразились, то уже бы болели. Проявите милосердие, им некуда идти, их повсюду ищет убийца.

Спор поднялся, покружился, как палая листва, но стих, когда взоры ударились в угол комнаты.

Уже который день, возвращаясь из порта, Фатих смотрел, как глотала Лайлели одурманенный воздух, и белая рука её падала бессильно, отпущенная его рукой. Многие болели в городе, и вместо шороха чинар, только и слышались вопли сирен скорых.

– Если она умрёт, я зарежу себя в ту же минуту, – сказал Фатих.

Люди стали жалеть Фатиха:

– Она уходит, но и здесь, и здесь останется она, в хорошем месте, – заговорили люди, трогая свои сердца. – Она была хозяйкой, научилась петь наши песни и варить нашу пищу. Она не гость, потому нет для неё ни приёма, ни провожания.

Лайлели слышала их голоса издалека, ей хотелось схватить их звук и ползти по нему в человеческие объятия. В ней жили существа. Они то обращались в каменные столпы с тихими улыбками, то становились похожи на кровавые сгустки с маленькими конечностями. Не походили существа на джиннов воздуха, маридов, которых она любила и искала в детстве в виноградных лозах. Не походили они и на ифритов, что сочатся из дыма и живут на заброшенных фабриках. Ни на гулей – упырей, которые воруют монеты из могил и спят в пещерах под кладбищами. Ни на джинна карина, которого, гадая, вызывала мать Лайлели. Сущности издавали тонкий мучительный звук. Они ели душу Лайлели однообразно.

– Говорят, – сказала одна из женщин, и посмотрела в глаза Фатиху, словно не было в доме других, – живёт старуха из наших. Она ещё умеет возвращать людей с дороги к предкам.

– Я найду эту старуху, – вскочил Фатих. – Где эта ведьма?

– Никто не знает, – сказала женщина, не отводя раскаленных глаз от зрачков Фатиха. – Она сама приходит к тем, кто ждёт её прихода.

XV

Фатих обошёл геджеконду – сморщенные кварталы из домишек, словно построенных в одну ночь. Геджеконду карабкались в жухлой траве склонов, в высохших руслах ручьёв. Походили эти постройки на окраину, где прежде жил он со своей семьёй. Те же крашеные стены, тюль в дверных проёмах, серванты с бездонным зазеркальем и радиоприёмники.

Улочки напоминали детство со вкусом пыли, но Фатих не жалел прошлого. Отец не гордился им, только ругал. Морская душа не находила утешения в захолустье, где невежество держит людей в кулаке. Там Фатих смотрел на журавлиные стаи, летящие в другие страны, тратил деньги на книги и плохо перенимал унылое ремесло предков.

В геджеконду Фатих спрашивал о колдунье, возвращающей с того света, но женщины загоняли в палисадники кур, а мужчины курили папиросы и пожимали плечами.

Фатих бродил в тени дворцов и османских мечетей. Он искал тайные туннели из подземной цистерны, сооруженной римлянами. На дне цистерны лежала вода, в ней стояли колонны. В основании двух колонн шевелились головы Горгоны, перевёрнутые, чтобы никто не окаменел. Одна колонна всё время плакала по погибшим на строительстве рабам.

Фатих выходил на базар к посудным лавкам. Всюду расспрашивал о старухе, и люди прозвали его безумным.

Стоял Фатих на башне против бухты, терзаемый ветром и ослепленный облаками. Он говорил с Лайлели, лежащей в бреду на другом краю мегаполиса: