Escaliers des Juifs, или Jewish steps (можно перевести как “еврейские ступени”), – спросите о них кого-нибудь в бельгийской столице сегодня, и на вас посмотрят как на сумасшедшего. Брюссель времен сестер Бронте давно уничтожило время, и знаменательно, что в 1909-м, в год смерти короля Леопольда II, вошедшего в историю под именем Короля-Строителя – он даже реку Сенну убрал под землю! – как раз и было снесено последнее здание квартала Изабель – пансионат Эже. Нет сегодня и рю Изабель, осталась лишь рю Равенстейн (в бытность Шарлотты называвшаяся рю Сен-Лоран). Зато незыблемо и невозмутимо стоит генерал Бельяр, который и сегодня, как раньше, разделяет Нижний и Верхний город. Теперь разница между ними невелика, но прежде все было по-другому. Королевский, респектабельный Верхний и фламандский, с множеством старых церквей и монастырей, Нижний не хотели смешиваться. Увы, Нижний город приходил в упадок, и многие его средневековые улочки пустели: вплоть до XIV века там жили евреи, активно торговавшие со всем миром, однако их обвинили в краже и осквернении сокровищ церкви Святой Гудулы и изгнали. В память о Еврейском квартале ступени многочисленных спусков вниз, с рю Тераркен на рю Монтань де ла Кур, и назывались еврейскими. Они вели к доходным домам, заселенным в основном бедняками, так что юным английским леди без сопровождения там действительно не стоило появляться. Но Эмили искала уединения, а в Верхнем городе, где жизнь била ключом, найти его было невозможно. Поэтому она упрямо заставляла Шарлотту спускаться вниз и жадно наблюдала быт и нравы непарадного, нищего Брюсселя. Именно там она чувствовала себя в своей тарелке – это были ее персональные брюссельские “вересковые пустоши”. Шарлотта, как всегда, подчинялась сестре, и они, когда выпадало свободное время – а сейчас его было предостаточно, – подолгу рассматривали ступенчатые фронтоны старых зданий, заходили в церкви и лавки старьевщиков, которых тут было множество. Сама она предпочитала бульвары или окраины города, где обе рисовали с натуры.
“Он – это я. Я смотрю на него и будто вижу себя: то же равнодушие к одежде, лоску и прочим проявлениям внешней стороны жизни, та же безудержная любовь к литературе. Способность в ней находить главные радости. Восторг от того, что собеседник понял твою неясную еще тебе самому мысль, потаенное чувство. И я ни разу не видела, чтобы у него так горели глаза, когда к нему подводят детей. И с мадам он всегда вежливо-ровен и всегда торопится уйти куда-то по своим делам. А вдруг он тоже видит во мне свое отражение? Во мне, а не в ней?”
Шарлотта медленно шла по самому знаменитому брюссельскому променаду – Allée Verte. В этот раз она наотрез отказалась идти вместе с сестрой, та обиделась и осталась в пансионе. Прекрасно, теперь ей не надо ни с кем разговаривать и можно думать о нем. Она перебирала воспоминания по крупицам, не торопясь и с наслаждением, будто ростовщик, оставшийся наедине со своими сокровищами. Она не видела ничего вокруг, хотя Allée Verte была хороша: четыре ряда огромных, очень старых липовых деревьев давали прохладу в самые жаркие дни. Они были посажены еще при инфанте Изабелле, правительнице Испанских Нидерландов, и обозначали паломникам дорогу в сторону церкви Нотр-Дам де Лакен. Аллея и сейчас вела вдоль канала Вильброк к загородному королевскому дворцу в Лакене. Только пилигримов на ней уже не было, напротив, променад стал настоящей ярмаркой тщеславия, где по воскресеньям брюссельцы щеголяли своими лошадьми, каретами, нарядами и драгоценностями. Бульвары брали бельгийскую столицу в восьмикилометровое кольцо, и сестры больше всего любили Boulevard du Jardin Botanique, где можно было увидеть редкие растения, привезенные из разных концов света. Но сейчас Шарлотта так была поглощена своими переживаниями, что даже не помнила, как вообще здесь оказалась. К действительности ее вернула хорошенькая шестилетняя девочка, бросившаяся к ней с радостными восклицаниями. Это была Юлия Уилрайт, младшая дочка лондонского врача Томаса Уилрайта: семейство недавно переехало в Брюссель из-за финансовых проблем на родине.