Шарлотта Бронте делает выбор. Викторианская любовь

В моей шкатулке с безделушками лежат ее письма и жгут мне сердце. Вот ведь и косточки ее давно истлели, и оговорила она меня перед всем миром, а я все сильнее и сильнее чувствую свою вину перед ней и, что еще ужаснее, перед ними обоими. Жозе, я только теперь поняла, что он любил ее. И эти потоки жалких признаний в ее письмах родились не на пустом месте. Сколько людей, столько родо́в любви. И Константину гораздо больше подошла бы женщина, зацикленная так же, как он, на литературе и отвлеченных умозаключениях. Ведь ему всегда было все равно где жить, что есть и что надевать. Как и тебе, дорогой, как и тебе, но я любила тебя, и ты понимал меня. Сегодня женщины изменились, и даже разводы уже не воспринимаются как что-то из ряда вон выходящее. Но и в то далекое время я бы не пропала, оставшись одна, даже с детьми на руках, – у меня был пансион. А уж без Константина я обошлась бы прекрасно: наоборот, руки были бы развязаны и слез пролито меньше. То, что в те времена казалось катастрофой, сейчас выглядит совсем по-другому. И надо было следить за каждым его шагом и мешать их встречам наедине? У меня и тогда было чувство, что я отбираю последнюю корку хлеба у нищенки, но я гнала его и выживала ее из пансиона. Медленно, методично, спокойно, как я умею, когда внутри все разрывается от злости, а на лице безмятежная улыбка. О, она не умела так никогда! Глаза опущены, а на лице все равно все написано. Я читала там как через лупу и восторг, с каким она смотрела на Константина, и ярость, когда я ее увольняла или отменяла их занятия. И горе – тогда в Остенде на пристани, когда она уезжала навсегда, это было такое неприкрытое, бесконечное горе, а я еще надела зачем-то огромную красную шляпу по тогдашней моде и казалась сама себе кокоткой, провожающей сестру в монастырь. В какой-то момент я разрыдалась от невозможности что-либо изменить. От невозможности вернуть тебя, или отдать ей Константина, или просто не прогонять ее как заблудившегося в непогоду котенка? Совсем скоро она показала свои коготки, но до этого были еще письма. Я читала их все, и мое – не его! – сердце разрывалось. В тот момент она была мне гораздо ближе его. Потому что так страдать от любви может только женщина. Мне хотелось обнять ее и прижать к себе. Мы бы плакали вместе, и этот миг был бы слаще объятий всех любовников мира.

После своего отъезда она писала ему часто, почти каждую неделю. Я знала об этом, но молчала, пока однажды он сам не сказал мне:

– Прочтите, если вам интересно, она пишет по-французски – как будто специально, чтобы вы могли понять.

Я отказалась, но попросила его убедить ее писать реже, хотя бы раз в полгода: прислуга и учителя уже судачили вовсю и каждый раз, когда на столике у входа лежал большой желтый конверт, присланный из Англии, проходили мимо с таким видом, словно там свернулась клубком змея. В каком-то смысле так и было.

Ты не поверишь, но первое ее письмо, которое я действительно прочитала, было найдено мной в корзине для мусора смятым и порванным. Это произошло перед каникулами и надолго испортило мне настроение. Он что, специально оставил его здесь, чтобы я нашла, соединила разрозненные части и прочла? Да, я так и сделала. Рука не поднялась выбросить его второй раз. Единственное, что я испытала тогда, – острую жалость к ней. Уж я-то знаю, каково это – страдать от невозможности видеть и слышать любимого человека. Злость и обида пришли много позже, когда в Брюсселе появились ее романы с моим карикатурным изображением.

Тогда же я не думала про нее. Но вот осенью случайно узнала, что он попросил ее писать не на адрес нашего пансиона, а в школу для мальчиков, где я уже ничего не могла проконтролировать. Состоялся пренеприятный разговор, когда я молила только об одном: прекратить эту переписку немедленно, потому что на кону репутация пансиона и доброе имя наших детей. Мы оба чувствовали, что бесконечно раздражаем друг друга, что взаимопонимание утрачено навсегда, но он обещал. Потом я нашла еще несколько писем среди мусора – и снова сохранила. Так все годы они и пролежали в моей шкатулке, но вот вчера я позвала Луизу и рассказала ей о них. По счастью, в них не было ничего компрометирующего Константина, поэтому я предложила дочери такое объяснение: я, мол, специально сберегла их, чтобы избежать ненужных кривотолков и уберечь отца от обвинений в романе со своей ученицей. Луиза была очень удивлена, но, кажется, поверила.

Почему я не сожгла их? Потому что я не дура и прекрасно понимаю, кем она стала. В конце концов, такие реликвии стоят денег, а для детей деньги никогда не будут лишними.