Шарлотта Бронте. Очерк жизни и творчества

В роухедский период жизни, уже гувернанткой, она переживает натиск религиозной меланхолии, чему способствовало ощущение постоянного одиночества. Она сокрушается о греховности своих помыслов и недостаточной твёрдости веры (сказывается суровый ригоризм тетушки Брэнуэлл, которая придерживалась кальвинизма), но её пытливый ум не желает безропотно принимать мрачную кальвинистскую догму предопределения, по которой спасутся только избранные. Ведь если так, если хороший, добрый человек обречён на вечную погибель лишь потому, что ему не посчастливилось быть Божьим избранником, то не слабее ли добро зла и в чём же тогда смысл веры?

Но в сетованиях о греховности помыслов, вполне искренних, чувствуется элемент некоторого преувеличения и самолюбования: Шарлотте нравится «мятежность» её чувств, нравится, что она такова, как есть. Она иногда «боится себя», но не собирается от себя отрекаться: ведь это было бы просто лицемерием и ханжеством – раскаиваться в том, что природа наделила её страстями, умом и талантом. «Если кальвинистская доктрина справедлива, – пишет она Эллен, – то я уже в числе отверженных. Ты и представить не можешь, как мои чувства мятежны и насколько они неподатливы. Когда я углубляюсь в анализ этой проблемы, я начинаю кощунствовать, становлюсь чуть ли не атеисткой в своих чувствах»17.

Такие признания сопровождаются обычно просьбами «не покидать её» и «не ужасаться».

Неровно складывались отношения Шарлотты с мисс Вулер. Камнем преткновенья было здоровье Энн. Вдруг та стала чахнуть, Шарлотта – всё больше беспокоиться, а мисс Вулер как бы не замечала ни бледности Энн, ни лихорадочных пятен на её щеках. Тем временем пансион перебрался в Дьюсбери-Мур – местность болотистую и сырую, но всего в пятнадцати милях от Хауорта. Соблазн всё бросить и бежать домой возрос неимоверно. Шарлотта почти поссорилась с мисс Вулер, но поставила на своём, Энн отправили домой, сама же, отвезя сестру, она вернулась в Дьюсбери-Мур, снова впряглась в опостылевшую лямку учительницы-няньки и работала с утра до ночи, пока её собственное здоровье не ухудшилось настолько, что врач предписал обязательную перемену обстановки. Шарлотта Бронте с радостью подчинилась.

Она вернулась в Хауорт, но не в Ангрию. Ей было двадцать два года. За плечами появился маленький житейский опыт. Заморне с его авантюрами уже не удавалось, как прежде, владеть всеми её помыслами. В одном, правда, она останется ему верной: её будущий избранник должен на него походить. Она сама это, наверное, поняла, неожиданно получив письмо от брата Эллен, Генри. Окончив Кембридж и получив место помощника священника, Генри решил, что ему надо жениться, а жену взять такую, которая могла бы учить детей прихожан в церковной школе. Шарлотта Бронте, на его взгляд, вполне подходила для этой двойной роли – быть его женой и школьной учительницей. Но Шарлотта Бронте отказала ему. Уж очень прозаичен казался ей Генри Насси. И не прельщала её нисколько тусклая доля супруги священника. Но главное – Генри совсем не знал ту, на ком хотел жениться. Её отказ – пишет она Генри – продиктован «велением совести». «Я не испытываю личного отвращения к идее союза с вами, но я уверена, что по складу своего характера не могу составить счастье такого человека, как вы». А далее следует интересный «антипортрет» Шарлотты Бронте. «У меня всегда была привычка изучать характеры людей, с которыми меня сводила жизнь, поэтому, полагаю, мне известен ваш, и я могу представить, какая женщина подошла бы вам в жёны. Характер её не должен быть ярко выражен, страстен, оригинален, её нрав должен быть мягким, религиозность не знающей сомнений, настроение ровным и весёлым и внешняя привлекательность такова, чтобы вы смотрели на неё с чувством радости и удовлетворения» (5/III, 1836)18.

Набросав свой «антипортрет», она пытается дать ему понять, какова же на самом деле неизвестная ему Шарлотта Бронте, причём умело, по принципу иронического контраста, воссоздаёт свой образ: «Я не та серьёзная, солидная, рассудочная особа, которой вы меня представляете. Я бы показалась вам романтически настроенной и эксцентричной, вы бы нашли меня язвительной и резкой. Как бы то ни было, я презираю обман и никогда ради того, чтобы обрести почтенное положение замужней дамы и избежать клейма старой девы, не выйду за достойного человека, которого, по моему понятию, не смогу сделать счастливым»19.

Письмо это честно и мужественно. Ей должно было исполниться двадцать три – возраст, по викторианским представлениям, критический: уже полагалось быть «устроенной», а она отказывалась от независимого и обеспеченного положения, не имея иной перспективы, кроме затянувшегося «отдыха» в Хауорте и нелюбимых, изматывающих обязанностей гувернантки или учительницы.