Серафима. Ах, барыня золотая, кабы не вы, давно бы они меня со свету сжили. Давеча почталион, уж на что сам холера в сапогах, а говорит: «От вашей Анантихи панафидой пахнет, ей, говорит, давно бы пора поросячий прыск под кожу делать, чтобы она, чучело, скорей поворачивалась». Ведь обидно это, барыня милая, ведь кабы не вы, заступница моя светлая…
Арданова. Ну, охота вам обращать внимание.
Серафима. Конечно, может, я теперь для людей и чучело стала, а не всегда я такой была. Росла я молоденькой у мамочки, любила меня мамочка моя. Фимочка, говорила, птичка ты моя райская. А и правда, я как птичка была. Все-то щебечу себе да прыгаю. И жених у меня был, очень светский был, из хорошего общества, телеграфистом служил, а сам, как бутон рослый. Фимочка, говорит, птичка ты моя райская, и где, говорит, птичка, твое приданое. Уж и плакали мы с ним, уж и плакали. Потому он очень благородный был и никак без приданого жениться не мог.
Арданова. Что такое?
Серафима. С мамочкой-то моей, какой конфуз вышел. Уж такой конфуз, что и за душеньку ее молиться не могу. Мамочка-то моя без погребения померла. Пошла она в Киев на богомолье, да и не вернулась. И где, и что, и не видал никто. Вот уж десять лет прошло. И куда она делась, не знаю. Может, тюкнул кто, на худобу ейную польстился – много ли ей надо, старушечке маленькой. Вот и не знаю, как за нее молиться-то – за живую, али за мертвую-то. То запишу в поминанье, то опять в за здравие. Вот никому не говорила, барыня милая, вам первой. Потому душу свою за вас отдать рада.
Арданов. Ну-с, я ухожу.
Арданова. Я этого ждала.
Арданов
Луша
Арданов. Проси сюда.
Арданова
Арданов. Пожалуйста, без сцен при посторонних людях.
Арданов. Здравствуйте, Андрей Николаич, вы меня извините – необходимо на пару часов по одному делу. Я даже не прощаюсь с вами, потому что надеюсь вас еще застать.
Долгов. Я только на несколько минут… Лизавета Алексеевна обещала дать мне «Русскую мысль».
Арданов. Нет, нет, уж вы, пожалуйста, посидите. И не забудьте, что мы ждем вас завтра к двенадцати на пирог. Кое-кто соберется.
Долгов. Как же, я помню. Непременно. День ваших именин. Непременно буду.
Арданов. Так пока до свидания. Я очень скоро вернусь.
Арданова
Долгов. Отчего вы покраснели? Неужели вам это не безразлично?
Арданова. Во-первых, я вовсе не покраснела.
Долгов. А во-вторых?
Арданова. А во-вторых – ничего.
Долгов. О женщинах давно известно, что они всегда говорят – «во-первых», как будто много-много хотят сказать, а хватает их только на это «во-первых».
Арданова. Вы хотите мне говорить дерзости?
Долгов. Да, хочу. Я очень рассердился.
Арданова. На что?
Долгов. На то, что вы покраснели. Мне это ужасно больно. Скажите мне правду… Скажете?
Арданова. Не знаю. Впрочем – нет – знаю. Не скажу.
Долгов. Этого не может быть, вы его не любите. Вы молчите? Ведь это тип, понимаете – тип. В каждом провинциальном городишке есть таких двое-трое. Картежник. Он очень мил, конечно, симпатичен. Но ведь не для вас. Он для той институточки, какою вы были семь или восемь лет тому назад, когда вышли за него. Вы молчите? И то хорошо, что вы молчите. Вы бы могли заставить меня замолчать, а молчите сами.
Арданова