Шаровая молния

Алексей, постояв немного около дверей, чуть ли не прижавшись к ним, медленно прошел вперед, стараясь не шуметь. Вершинин еле нашел место у постели Димы – рядом стояли целая куча ламп и неведомых аппаратов, сбивавших Лешу с толку, тумбочек на колесиках с множеством склянок и инструментов, и все это звенело от каждого шажка по холодному кафелю. Было как-то подозрительно тихо, словно в морге – еле слышимо жужжали аппараты и лампочки на потолке. В безмолвии вокруг Леша слышал и чувствовал биение своего сердца. Как только он начинал представлять мучения Димы и думать о своей вине, биение его сердца учащалось – Леша даже держался за грудь, чтобы унять эту боль, но сейчас это было невозможно. Казалось, что Дима спит, но его измученный и болезненный вид выдавал его несчастье.

Леха Вершинин долго не решался заговорить, не зная, услышит ли его Дима или нет:

– Ну как ты, парень? Вот я и пришел к тебе, братишка, – Вершинину тяжело было говорить, – как ты и хотел… только вот слишком поздно, – Вершинин стал говорить громче, обращаясь к лежащему без движения Димке. – Я подвел тебя и очень стыжусь. Мне жаль, действительно жаль, что из-за такого дурака пострадал такой хороший человек. А ведь если бы все пошло иначе… Я никогда не слушал тебя… твои наставления и предостережения – ты хотел вразумить, спасти меня, а я просто наплевательски отнесся к этому, не замечая элементарных вещей, происходящих со мной. А когда они вдруг все разом вылезли наружу, я не знаю, что делать. Я просто в растерянности. Все вокруг мне уже опротивело, словно это плохой сон. Знаешь, Дима, я хочу проснуться, но не могу – хочу проснуться и увидеть, что все хорошо, все как раньше. Если б я был поумнее и слушался бы тебя, то не было б сейчас так больно… не было бы так тревожно и мучительно страшно за себя и за тебя, – взялся за голову Вершинин, – не было бы всего этого, – рассуждал он, одновременно понимая, что это не сон, а реальность, тщательно сотворенная им самим.

Алексей замолчал. В ту же минуту ему послышался тихий, измученный мальчишеский голосок, зовущий мажора откуда-то с кровати:

– Леша…

Дима Тихомиров медленно пробуждался, обрывками услышав то, что говорил ему Вершинин. После сна Тихомиров не почувствовал облегчения. После тяжелой и долгой операции его тело изнывало от боли: в глазах у Димы все расплывалось, в ушах пульсировала кровь, в голове шумело так, что невозможно было сосредоточиться и вспомнить то, что творилось этой ночью, во рту было сухо как в пустыне, мучила жажда, запекшаяся кровь залепила губы, а от любых голосовых вибраций в горле першило, словно во время простуды.

Димасик захрипел, и Леша не на шутку испугался этому, подумав, что другу стало хуже, однако хуже уже некуда… после таких-то избиений и сложнейшей операции. Врачи наблюдали за Димой, ожидая, когда его состояние стабилизируется, пичкали его обезболивающими препаратами, которые содержали в себе наркотические вещества, из-за которых, по сути, Тихомиров и стал жертвой уличных проходимцев. Но данная мера была единственным выходом – способом хоть как-то избавить его от боли и страданий, отвлечь от мыслей о гуляющей неподалеку смерти и подготовить почву к тому, чтобы настроить Диму на его дальнейшую жизнь с покалеченным телом и убитой верой в людей. Дима страдал и по-мужски терпел боль, не показывая, что он в действительности чувствует.

Услышав знакомый голос, Дима открыл глаза и, дождавшись, когда они привыкнут к ослепляющему свету, устало оглядел Вершинина. Друзья встретились взглядами и, на секунду забыв обо всем, обоим стало так легко и радостно, будто бы ничего не произошло, но расклад, к великому сожалению, был таков, что «как прежде» уже не будет никогда.

В замученных глазах Димки проблеснула та самая его ребяческая радость, а взгляд Алексея выглядел отдохнувшим и таким же беззаботным, светлым, как и прежде, что в последнее время было крайне редким явлением. Но Леша не успел насладиться этим моментом, не успел полюбоваться Димкиным взглядом, ведь он внезапно исчез – Дима за секунду изменился в лице, словно ему вспомнилось, в каком положении он находится, ведь он не может подняться и обнять своего друга Вершинина, как в старые времена – отличник и двоечник. А сможет ли он вообще ходить?