Шартрская школа

Там олень и лань, реющие на скорых ногах, жизнь приобретающие благодаря тому, что держатся впереди, обманывали враждебные челюсти преследующих псов. Там козел, одетый в притязательное руно, казалось, донимал ноздри четверодневным запахом[932]. Там овен, облеченный благороднейшей ризой, довольный множеством жен, предавал честь супружества. Там лисичка, отвергнув невежество грубого скота, стремилась к тонкому людскому лукавству. Там заяц, меланхолическим страхом одержимый, не дремой, но грезой страха напуганный, видел во сне появленье собак.

Там кролик, своей шкурой умеряя нашего холода ярость, натиск нашего голода отражал собственной плотью. Там белку, гнушающуюся сходиться с более скромною тканью, изящный шов сочетал браком с багряницею. Там бобер, чтоб не претерпеть от врагов диэрезу всего тела, крайние его части подвергал апокопе[933]. Там рысь цвела столь великою ясностью взора, что в сравнении с нею прочие животные казались подслеповатыми. Там куница с соболем неполную красу мантий, требующую их помощи, благородством своих мехов доводили до полноты. Представляющая сила подражающего изображения даровала очам видящих эти обличья животных, словно отрадное пиршество.

А что прилежание живописи вообразило на ее сапожках и сорочке, погребенных под верхней одеждой, этого я не мог утверждать с уверенностью. Как, однако, внушили некие подсказки хрупкой вероятности, я полагаю, что там смеялась игривая живопись, представляя природы трав и дерев: там древа то пурпурными ризами облекались, то зелеными власами покрывались, то рождали цветов благоухающее младенчество, то старели с созреваньем плодов. Но так как познал я эту череду картин с шаткой вероятностью, а не твердой уверенностью, то и пропущу ее, в мирном молчании погребенную. Башмаки же, мягкую кожу взявшие себе материалом, так близко следовали за формою стоп, что казались на них самих рожденными и чудесным образом начертанными. На них благодаря искусной живописи тени цветов, немногим ниже подлинной природы, являли свое очарование.

III

Образ розы там был, верно начертанный[934]

:С истым ликом ее мало в нем разницы;
Он с порфирой ее спорил в багряности
И своей напитал кровью земную твердь.
В сонм цветочный включен, был там меж прочими
Адонисов цветок[935], пахнущий сладостно,
И своим серебром лилия славная
Одаряла поля и глубину долин.
Там, красой небогат, с каждым вступал цветком
10 В спор ревнивый тимьян, завистью полнясь к ним.
Цвет Нарциссов себе взяв в сотоварищи,
Улыбался ручей, нежно лепечущий.
Водосбор, вознося пышно цветущий лик,
Светоносец[936] полей, все затмевал цветы.
И фиалки сиял меж земляничника
Цвет, о вешней тиши напоминание,
Поли приязненныя живописи даров.
Здесь, Природы наказ внявший, возрос цветок
Тот, что царскому стал имени хартией,
20 Хоть не знал на себе пишущей длани он[937].
Вот богатства весны, вот ее мантия,
Вот обличье земли, вот ее звездный сонм,
Тот, что живописи был мастерством рожден,
Начертавшим цветы кистью изысканной.
Сею ризой цветов пышно-зеленою
Ущедряет луга милость весенняя.
Те виссоном дарят, те — багряницею,
Что Фавония длань выткала мудрая.

IV

Хотя сии украшенья одежд пламенели полным жаром своей блистательности, однако затмевался их блеск под звездою девичьей красоты. На черепичных табличках, с помощью тростникового стала, дева оживляла живописные образы разных вещей. Но ее картины, не прилепляясь крепко к лежащему под ними материалу, быстро выдыхаясь и умирая, не оставляли по себе ни следа от изображения. Хотя дева непрестанно возвращала их к жизни, эти образы не могли продлить своего существования на замышленной ею картине[938].