Шартрская школа

XIV

«Вот, ты видишь, как птичий клей цепкой алчности отнимает свободу у человеческого ума. Теперь следует рассмотреть, как напыщенная надутость дерзостной заносчивости заставляет надмеваться человеческие умы: гибельной заразой этой немощи отравленные, многие люди, кичливо возносясь над самими собою, рушатся ниже самих себя, убывая в стремлении прибывать, нисходя в стремлении взойти, разбиваясь в стремлении добиваться. У этих людей торжественная пышность речей, или мать подозрений, молчаливость, или некая особливая повадка в делах, или необычная в движениях сдержанность, или чрезмерная заботливость о теле есть внешняя глосса внутренней гордыни ума.

Ибо иные, кого угнетает приниженность рабского состояния, хвастают благородной свободой; другие же, своим ничтожным и смехотворным родом водворенные средь простонародья, на словах наделяют себя отменным происхождением; иные, хотя, еще вопя в колыбели грамматического искусства, сосут молоко из его грудей, притязают на высоты Аристотелевой тонкости; иные, хотя цепенеют от стужи заячьей боязливости, с помощью одной болтливости награждают себя львиным мужеством. Есть и такие, кто прямо выражает внешним молчанием то, что замкнула внутри заносчивость внутреннего презрения. Ведь они брезгуют разделять общую беседу с иными, лежащими на более низкой ступени нравов, и с теми, кто им равен по добропорядочности, и даже с отмеченными достоинством более высокого сана. Если же кто, задав вопрос, захочет добиться от них слова, ответ будет отделен от вопроса столь обширным перерывом молчания, что подумаешь, одно к другому никакого отношения не имеет.

Иные, кому отрадно придавать своим действиям особливый вид, всячески стараются быть во множестве единственными, во всеохватности особыми, в совокупности несхожими, в единстве отличными. Пока иные заняты беседой, они посвящают себя молчанию; пока иные предаются забавам, они кажутся увлеченными важным делом; пока иные должным порядком обращаются к делам, они пребывают в праздных забавах. Пока у иных на лицах безоблачность праздничного веселья, эти носят на лице какую-то непогоду неприязненной суровости. Иные воплощают внутреннюю повадку гордыни в сдержанности внешнего поведения: откинувшись назад, глядят на небо, как будто презирают земное; их глаза пренебрежительно отведены в сторону, брови нарочито подняты, подбородок надменно выдвинут, они стоят подбоченясь. Даже их ноги отведывают земли лишь легким касаньем носка. Иные же изнеживают свои тела женственной холей: собор своих кудрей они с помощью гребня к такому согласию приводят, что даже легкий ветерок не породит в них беспорядка. Они обстригают волокна пышно разросшихся бровей попечительными щипчиками или выкорчевывают излишки из их рощи. Против растущей бороды они устраивают частые засады бритвы, чтоб не осмеливалась расти даже самую малость. Руки сетуют на тесноту рукавов; ноги заключены в тесных узилищах башмаков.

Увы! откуда эта спесь, эта гордость у человека, чье рождение тягостно, чью жизнь разрушает мучительный труд, коего мучительность еще мучительней заканчивается необходимостью смерти; чье бытие мгновенно, жизнь — кораблекрушение, мир — изгнание; от коего жизнь ушла или сулит уйти, а смерть подступила или грозит подступить?

От Гордыни рождается дочь, получившая в наследство материнскую злобность. Это Зависть, что сокрушает людские души разъедающим грызением беспрестанного злословия. Это червь, от чьего укуса здоровье ума, занедужив, чахнет и гноится, неиспорченность ума тлеет и трухлявеет, покой ума растекается в тяготах. Это гость, который, у своего гостеприимца гостящий не как подобает гостю, сокрушает своего гостеприимца обитель. Это владение, дурно владеющее своим владельцем, которое, напускаясь на других с лаем злословия, душу своего владельца куда глубже тревожит внутренним укусом.

Зависть позволяет жалам своего ожесточенного злословия не язвить тех, кого поглотила преисподняя пороков, кому разум Природы отказал в телесных дарах, кого безумие Фортуны изблевало в нищету. Но если кто плавает в стремнине богатств с Крезом, рассыпает казну с Титом[1049], в красе спорит с Нарциссом, гремит мужеством с Турном[1050], с Геркулесом верстается в силе, с Гомером упивается Пегасовым нектаром[1051], с Платоном созерцает философию лицом к лицу[1052], с Ипполитом запечатлевается печатью непорочности, — против таких истощает она всю груду своих злословий. Ведь смелость она приписывает неистовству безрассудства, а благоразумие превращает в изворотливую лживость или в напыщенное многословие. Из-за ее злоречия и стыдливость падает до позлащенного лицемерия.