Шартрская школа

Из них одну, скажу выдуманным словом, сообразно ее свойствам, можно бы назвать Вакхопоклонством. Отнимая у своего поклонника искорку рассудка, она оставляет его во мраке тупой чувственности и своим блудным манером настолько опьяняет любовника, что он принуждается искать Вакха с особою силою — настолько, что насчет пьющего, узами чрезмерной любви к Вакху прикованного, думают, что он воздает ему высокую почесть божественного поклонения. Посему вакхопоклонник, не снося, чтобы Вакх, как реликвии его святого, был отделен от него каким-то пространством, не позволяет своему богу долго пребывать в чужих хранилищах, но чтобы ближе стало к нему оного бога божество, заключает Вакха в бочонке своей утробы. Но поскольку хранилище желудка часто не может снести божество столь великого гостя, этот бог постыдно исчезает или через северный полюс восточных ворот, или через южный западных ворот[1030].

Кроме того, чтитель Вакха часто создает Вакху пристанище в изящных сосудах, драгоценных по достоинству материала, дабы его божество божественней блистало в золотой чаше. Поэтому он, с эфирным сияньем состязаясь в ясности и с изумрудной зеленью верстаясь в зелености, все вкусы превосходя благородством своего вкуса, сынов пития[1031] подстрекает мнимою божественностью своих свойств, чтобы Вакха, как таинство несказанного божества, почитали они с несказанною любовью[1032]. Поэтому они, чтоб никакая доля этого божества не осталась непоглощенной, глотают Вакха до самого отстоя и так заставляют своего бога бесчестно сойти в тартарийскую бездну их утробы. И когда они таким образом нисходят к самому всеобъемлющему роду пития, восходят к превосходной степени опьянения.

Эта зараза грозит не только толпе простонародья, но и горделивые шеи прелатов заставляет перед собой склониться. Им недостаточно тех милостей Вакха, кои излила на него милость Природы: усвоив себе всасывающую силу тростника, прожорливой глоткой Харибды они глотают Вакха, то ликующего в супружестве с розами, то выдыхающего аромат другого цветка, то в обществе иссопа притязающего на некую привилегию, то наделенного внешними дарами иных вещей[1033], — до тех пор, пока не наживут себе кораблекрушение без моря, плач без печали, слабость без недуга, хмельную дремоту без сна. Когда же, пораженные пылкостью хмеля, предаются они псалмопению, то, разбивая стихи чрезмерными промежутками, перемежают их нежданным Бореем опьянения[1034].

Не только это влечение к питью, но и собачья алчность к еде манит многих, чьи беспорядочные желания и неподобающие помышления грезят о стряпне. Когда они слишком щедро выплачивают сборщику ежедневный долг по еде, сборщик, чрезмерно отягощенный, вынужден вернуть излишек должнику[1035]. Все, чем ни владеют, складывают они в ларце желудка. И хотя их накопления ни ржа не язвит разъедающим зубом, ни хитрость лисоподобного вора не похищает[1036], однако исчезают они еще постыднее, от постыднейшего грабежа, учиненного жаром переваривания. Они понукают мошну изрыгать деньги, ларец — блевать монетами, дабы усердней льстить сборщику-желудку. Внутри они ущедряют утробу богатствами яств, а снаружи брошены в нищету, нагую, чистую и одинокую.

Эта чума, не довольствуясь смиренным простонародьем, шире разливается среди прелатов, кои, бесчествуя обряд крещения, в ключе священного перца крестят лососей, щук и прочих рыб, равно отмеченных родовитостью, истерзанных различным мученичеством варки, дабы, таким крещеньем окрещенные, стяжали они многообразную благодать вкуса. На одном столе земное животное погружается в перечном потопе, рыба плавает в перце, птица в том же клее увязает. И когда столь многие виды животных заключаются в одном узилище утробы, дивится водная тварь, видя с собою сухопутный и воздушный род в одной гробнице погребенными. Если же им даруется возможность выйти, широты ворот едва хватает для их выхода.

Сказанные поветрия создают мост, которым люди спускаются в блудилище распутства. Они — вступления, коими каждый входит в науку воровства. Они рождают недуги, сеют нищету. Они — кормилицы раздора, сестры безумия, матери безудержности, охотницы за нечистотою. Из-за них род людской выходит за пределы скромности, отбрасывает узду умеренности, ломает печати чистоты, не думает о милостивых моих щедротах. Ведь хотя моя щедрость столько снеди рассевает людям, столькими яствами дождит, они, неблагодарностью воздавая за благодеяния, непозволительно злоупотребляя позволенным, отпустив узду обжорству, превосходят меру в еде и чреду напитков протягивают в бесконечность. Дразня нёбо остротою солений, чтоб пить часто и много, они чаще обычного вынуждены мучиться жаждой.