Шартрская школа

Так заповедал устав, людской управляющий долей,
Чтоб и счастливым всегда повод для скорби иметь[323]

.В Риме был рыцарь[324], в сраженье отважен, именьем нескуден,
Силен во граде, счастлив в браке и родом велик;
Речью, рукою, лицом обилен, щедр, благороден;
Верностию и умом твердый, разумнейший муж.
Родом супруга не ниже его, не бедней благонравьем,
Не дряхлее в летах, верностью сходственна с ним;
Полна почтенья, пряма, скромна, не как то бывает,
10 Что у красивой жены в повиновении муж.
Хоть склоняет людей к опасным поступкам роскошство,
Доброму нраву ее не повреждает оно.
Хоть и привычно в младых обитать легкомыслию летах,
Но легкомысленных дел нет за прекрасной женой.
Хоть и прекрасна — чиста: у пригожих сия добродетель —
Редкость[325], но реже того слабый владеет ей пол.
Женской природы порок известный, непостоянство,
И прирожденного ей чужды беспутства грехи;
Неким усильем она с побужденьем простилась несдержным,
20 Даже и о своем поле умея забыть.
Честная так сочеталася с честным, краса с благородством,
Благоразумье с умом, набожность с кроткой душой.
Счастие им улыбнулось, приязнь явила Природа;
Благословенны во всем, кроме потомства, они:
Кроме сего, совершенны, коль жить без детей означает
Лишь в совершенстве своим счастием не овладеть.
Мысль детей обрести, не сбываясь многие годы,
Радости им не дает в прочих Природы дарах,
Всякий иной успех и всякую честь омрачает
30 И заставляет во всем видеть Фортуны вину.
Больше слезят и скорбят оттого, что Природа не против:
Ведь не помехою им бремя ослабленных лет,
Годы она обвинять ледяные старца-супруга,
Он же не может винить хладные члены жены.
В молодость веря свою и в благоволение вышних,
Не оставляет надежд трепетных только жена.
Знать желая точней, какое Судьбы уложенье[326]
Правит надеждой ее, в дом звездочета идет:
Был он способен в звездах открыть богов попеченье,
40 Думу Юпитерову, Парок упрямую мысль,
Ведать Природы дела и глубоко скрытые тайны[327],
Все, что нам явит Судьба и по законам каким.
Астрологического умудренный искусства в занятьях,
Числа пытает он тут (звездами движет число)[328],
На основанье числа за блужданьем планет наблюдает,
Чуткой пометой следя точки и степени их,
Определяет тот миг, в который ведет вычисленья,
И узревает затем, что приключится и как.
«Есть, — говорит он, — есть сын для тебя: я вижу; вот муж твой
50 Праздной утробе твоей плодоношенье дает.
Ликом Парису дитя, душою Ахиллу подобно[329],
Спеси ж ни доблесть ему, ни красота не внушит.
Крез беднее его, Улисс не столько находчив,
Разум держит бразды дел и талантов его.
Меж сужденных удач благоденственной жизни он будет
Граду Ромулову[330] и господин и отец.
А своего отца — но смолкну[331], хоть нудишь и просишь —
Смерти предаст он, зане так он Судьбою ведом.
Это свершится, поверь; тверда Юпитера воля.
60 Нет неясного в том, что мною предречено.
Судьбы и боги тебе то сулят, сулят и светила;
Все решено, коль сулят боги, светила, Судьба».
Горний узнав приговор, домой она идет в сомненье,
Радоваться иль скорбеть[332] должно от оных Судеб.
Риму владыку и смерть породить имущая мужу,
В радости чувствует скорбь, в скорби отраду она.
Видит — забота ее, тревожную, жжет неусыпно —
Муж; он ищет причин; все объясняет она.
Слушает рыцарь, вбирая внимательным и удрученным
70 Слухом кончины своей необычайну судьбу.
«Тяжко, — он молвит, — что к нашим мольбам склонилося небо:
Благость свою оказав, сколь мне Юпитер суров!
Я о сыне просил, и в дети мне дан неприятель;
От исполненья надежд пагубой я угнетен.
Ты, о единая мне отрада[333], любовь и супруга,
Ты, половина моей жизни![334] тебя я прошу:
Тою порой, как дитя зачнет сей гений недобрый
И из утробы твоей выпрянет временный груз,
Нежные чувства забудь, свое позабудь материнство
80 И, сомнений чужда, чадо свое умертви.
Жить коль позволишь ему, то мне, обреченному смерти,
Сим проявленьем любви явишь жестокость свою».
Кончил. Плачут они, но без отлагательства ночью
Вместе лежат; зачала, пухнет утроба ее.
Месяцы, кои устав Природы отвел материнству,
Вышли; в срок, их числом данный, она родила.
Столь божественный вид явился в новорожденном,
Что и вещественный в нем неразличим человек.
Матерь — к младенцу любовь, жена — к супругу питая,
90 Медлит в сомненье, дитя или супруга щадить[335].
Нудит его полюбить ребенок прекрасный и белый,
Мать он смягчает и ей лютою быть не дает.
Милый, казалось, своей улыбавшийся матери[336] гневной,
Словно молил он, чтоб жизнь не отнимали его.
Вид сей мужни мольбы одолел, и любезного сына
Прелестью изгнан был муж из помышлений ее.
Та, что готовилась быть своему исчадью Медеей[337],
Уж материнской любви чует начало в себе.
Милует сына, в своей жестокая нежности, долгий
100 Срок отпуская ему, мужнину жизнь сократив;
Сына, о смерти солгав, отсылает на воспитанье:
Ловким молчаньем ее жалкий обманут отец.
Счастлив в изгнании[338] сын; молоко впивает из чуждой
Груди; внимательная нежность взращает его.
Лета цветущи растут, и с ними приятность взрастает;
Столь он красив, что хвалу и от врага бы стяжал[339].
Имя непросто прибрать, но Отцеубийцею зваться
Мать повелела ему с тайною думой такой,
Чтобы греха трепетал и безумья великого отрок
ПО Чтобы страшился, едва имя заслышит свое.
Как восприяло его младенчество первые чувства,
Внутренний как человек[340] силу ума получил,
Так восприимчивым он рассудком украсился, словно
В полный возраст вошел, зрелые лета познав;
Младости по степеням восходя толковой и скорой,
Сонму философов он общником быть захотел.
Ибо он ведал, звездам и вселенной при самом начале
Семя какое Господь и вещество даровал;
Чин какой был в вещах, какова творенью причина,
120 Связь у стихий какова, в чем изменения их;
Числа отколь истекают, какой устав их связует,
Распоряженьем каким входят в согласье они;
Соотношеньем каким и каким промежутком музыка
Звукам несродным дает и сочетанье и лад;
Семь планетных светил на каком меж собой расстоянье;
Меру обоих небес сведал, обоих морей,
Звездные сведал стези, под звездами судьбы людские,
Нес на себе небеса, чтоб Геркулеса сменить[341].
И, риторические познать желая расцветки,
130 Сжатую, ясную речь он научился держать.
Суть категорий он думой усердной пытал; Аристотель,
Муж божественный, дом в сердце его приобрел;
Всякую боль иль недуг, какие только способны
Тело людское гнести, он научился целить.
Так пространную он в восприимчивом сердце обитель
И в глубоком уме подал искусствам семи[342].
Склонный к Венере толкать покой и праздность, порокам
Близкая, стали боязнь юноше часто внушать,
И, страшась бестревожно вести распутную младость,
140 Службы рыцарской он тяготы взял на себя.
Рьяно предавшись войне, умел он стяжать благосклонность;
Не миновал успех ратных деяний его.
Почести Цезаря он превзошел, Геркулеса свершенья,
Племени Ромулова славой[343] единственной став;
Удаль и сила его взнесли в вышину таковую,
Что он знаменщиком стал Авзонийской страны[344].
Всех превыше властей земных, на самой вершине
Мира боги хотят мужа поставить сего.
Лахесис бьется за то, для того Фортуна трудится[345],
150 Сила Юпитерова делу причастна тому.
Так как чин роковой велит[346] сему совершиться,
К царству такую ему Судьбы открыли стезю.
Так случилось, что град Карфаген, завидуя римской
Славе[347], с войною ступил за авзонийский порог.
Вот квириты орлов выдвигают, злосчастные стяги[348],
И злополучный час сонмы сенатски влечет.
Ибо войско сокрыл во мглистых долинах пуниец,
Чтобы погибель тебе, царственный Рим[349], принести.
Так вот в засаду сенат угодив, под внезапные дроты,
160 В оную пору попасть смог без сражения в плен.
Пленным становится царь, трибун становится пленным,
И зажатым полкам некуда уж отступать.
Рода лацийского мощь, Энеево племя, альбанской
Знати честь и красу вот уж в неволю влекут.
Удостовериться Рим по-другому не мог бы так ясно,
Сколь сомнительна власть в мире сомнительном сем.
Но с легионом его знаменосным Отцеубийцу
Лучший жребий тогда лучшей направил тропой.
Прах завидев вдали, от бранной поднявшийся смуты,
170 Тотчас уразумел он пораженье своих.
Он поспешает, врага грядущего опережает
И дружиной своей путь заграждает ему;
И, с благосклонством Судеб во враждебные рати вторгаясь,
Гибель пунийцам несет, волю — авзонским сынам.
Труд смехотворный людской слепым низвергается жребьем,
Наша жизнь — лишь предмет для посмеянья богов[350].
Случай сменился — Африка пала, Рим торжествует,
И побежденный уже страшен победнику стал;
Словно бы Рима боясь, небожителей сонмы священны,
180 С помощью быстрой придя, предотвратили беду.
Так смогла заслужить себе прощенье Фортуна,
Дав после тяжких судеб благоприятный исход[351].
Вести о жребии злом погрузили в стенания город[352],
И великий урон стыд величайший родил.
Радостный слух, нахлынувший вслед за предпосланным горем,
Смог любезнее стать из-за несчастий самих.
Молвят сперва, в долине какой, в котором укрытье
Расположился тайком пунов злокозненный полк,
Бранный жар сколь велик, лацийских мужей ослепивший,
190 Чтобы они пред собой скрытый не узрели ков;
Как почтенных отцов и римскую истую доблесть
Африка злая завлечь в сети умела свои;
Как врага сокрушил с малой ратью Отцеубийца,
Жителей как твоих, Рим, он тебе возвратил.
Так, преславен в своих деяниях, Отцеубийца
На устах у толпы чаще всех прочих звучит.
Царь, добычу собрав, ему принесенну победой
(Он сей корыстью владел, хоть и не сам приобрел),
В Рим направляет стопы; отцам досточтимым с дороги
200 Он посылает письмо. Было оно таково:
За Карфаген одоленный да будет лавром он взыскан,
Должною почестью, как в Лации заведено.
Судят и взвешивают с остроумьем глубоким неспешно
Римляне, как им сии должно уладить дела.
Вдумчивому подвергают они предмет обсужденью
И находят, что нет чести в деяньях царя,
Ибо, когда омрачилась римского имени слава,
Он, побежденный, в бою косной добычею был.
Чтобы, однако, ему не скорбеть при отказе позорном
210 (Трудно презренье сносить тяжкому гневу владык[353]),
Ставят печать на посланье они, которому темный
Смысл был придан: он мог значить и «дать», и «не дать»:
«Почесть готовый всегда воздать победителю, истой
Доблести царственный Рим ввек не поставит препон:
Тот, лавроносны кому колесницы[354] стяжала победа,
В должном почете отказ в Риме отнюдь не найдет.
Кто карфагенский народ умел победить, мы согласны, —
Должно тому взойти на триумфальных коней».
Лживая внешность письма, где изобразилась надежда,
220 Радостью в первый миг одушевила вождя.
Вскоре ж, когда образумился он, по всему пробежался,
Каждое слово когда он в рассуждение взял,
Благоразумным быв человеком, не вдавшися в ярость,
Молвил: «Двусмысленных я вижу изгибы речей».
Отцеубийце тогда говорит он (не мучится тяжко
Царский ум, коль пожать должно другому хвалы):
«Юноша, ты, на рождение чье, коль некая сила
Звездам присуща, взирал час благосклонной звезды[355];
Ты, от кого, чтоб потом не слыть ей слепою, Фортуна[356]
230 Всех своих перемен бремя и грех отвела,
Ты, в чьем обличии все способности мощной Природы[357]
Явственно выказались (лик твой — богине хвала),
Чьею рукою — и нет в том стыда — у враждебных исторгнут,
Я возвращаюсь к жене и к наслажденьям моим;
Зри же, юноша, день, по решенью судеб выходящий,
Дабы доблесть твою должной наградой почтить[358].
Скиптра твой труд заслужил, признаю: прими же ты скипетр
И кормило прими града и мира всего.
Ты пунийцев сломил; с моего взойди ты согласья
240 На колесницу, что дал для торжества тебе Рим[359].
Праведно смотрит Рим, и то, как им правда хранима,
Тем мне милей, что ее мне самому предпочли.
Это нельзя называть стыдом для меня иль обидой,
Но справедливостию лучше наименовать.
Пусть же (я зависти чужд) прозирающим будущность лавром[360]
Кудри увьются твои: оный пристал им венец[361];
Пусть же (я зависти чужд) полетишь в колеснице блестящей,
И ликовствующий Рим ввысь твое имя взнесет[362].
Мздою великой зову триумф, что дан тебе Римом,
250 Но величайшим я чту мной предлагаемый дар:
Ставлю над римской тебя державой, доселе моею;
Море и ширь земель — вот мой подарок тебе».
Юноша был поражен и — вот редчайшая доблесть —
Честью оказанною был он в печаль погружен.
Но пока он в отказе упорствует — вот уж чредою
Пышною шествие к ним: тут и народ, и отцы;
Царь со своей головы — хоть противится тот — диадемой
Юноши темя венчав, скипетр влагает во длань.
Вот уж в трабею одет, вот со всякою царской приметой
260 Людям он предстает. Рим принимает его,
И, на коней белоснежных взойдя, при плеске сената,
К Капитолийскому он держит Юпитеру путь[363].
Стало известно — молва о том разливалась нескудно —
Любящей матери, что властвовать стал ее сын.
С этою вестью любовь и нежность ее взволновали;
От ликованья сего чуть не скончалась она.
Радость, однако ее излилась благочестная в плаче,
Коему скорбь и беда чаще бывают виной.
Почестям сына когда сполна воздала она славу,
270 В благопристойный предел радость свою заключив,
Словно как в тайный покой своего введенная сердца,
Молкнет в раздумьях она, что же ей делать теперь.
Дивно астролога ей предреченье, Судьбы начертанье
Дивно, и видит она: истина скрыта в звездах.
Вот уж в прошедшем она указаний на будущность ищет,
Веря, что дальше пойдет все предреченным путем.
Так как это дает ей уверенность в смерти супруга,
Уж неподдельный теперь страх ощущает жена.
Мыслит о славе она сыновней, о мужней кончине,
280 Радостию и тоской попеременно полна.
Если мужа иль все, что было ей в муже усладой,
Представляет она перед очами ума,
Грудь ее, коей утеху вливали событья счастливы,
Домом себе сотворить силятся скорбь и тоска.
Если сын ей на ум придет, любви материнской
В виде предстанет таком, что невозможен тут гнев;
Если ж супружеская любовь и брачные узы[364],
Жизнь беспорочная ей, неоскверненная честь —
Лучше б ей ввек не рожать; и сын и владычество сына
290 Ей не любезны, и нет более матери в ней.
Иль вдруг смирит суровость в себе, и матерью станет
Нежной, и мужа тогда одолевает в ней сын[365].
Радость и скорбь чередуя, она, плачевно-блаженна,
Мыслит о сладкой Судьбе и о несчастии злом.
Полна тревоги она и смятенья, в желанье двойчатом
Зыблется; ярую брань матерь с женою ведет[366].
Если бы Парок могла предварить на поприще вечном,
Мужу в замену — себя Судьбам хотела б отдать;
Неумолимой Судьбе, однако, и Лахесис грозной
300 Только предписанною шествовать можно стезей.
Муж занимает ее, снедаему тяжкой заботой:
Мысля о судьбах его, сна не вкушает она;
И при виде того, чья судьба ей зрелася близко,
Истой сабинской полна нежностью[367], стонет она,
Долго таимы, теперь свободной стезею, как войска
Тесно сомкнутый строй, слезы текут у нее[368].
Муж цепенеет, узрев ее плач, прорвавшийся бурно,
Чуя, что некая здесь скрыта в безмолвье беда.
Взять в объятья ее спешит он и вопрошает,
310 Нежно лобзая жену милую, в чем ее скорбь.
Но она ничего; он льнет и крепко сжимает,
Он настойчив и тверд, он умножает мольбы.
Чем она горше молчит, тем сильней его подозренье,
Ибо пред натиском сим все ж она медлит сказать.
Святостью брака и верностью он заклинает супружней[369]
Молвить, в чем ее скорбь и от причин каковых.
Коль для раздумья предмет, пусть в надежный слух он вольется,
Коль преступленье — принять любящий сможет супруг.
Так, побуждаемая законами брака признаться
320 В том, что было бы ей благоприятней скрывать,
Молвит: «Пеняю не зря на тебя, о матерь-Природа,
Свой к совершенству вовек не приводившая труд[370].
Женщиной я рождена — и от этого дар твой скудеет:
В сем отношенье твоя ласковость умалена.
Пол мой — тот, которому нрав простодушный враждебен,
Коему стыд незнаком, коему верность чужда.
Пол мой — тот, гнусна которому всякая честность,
Тот, что всякий грех провозглашает своим.
Если угодно богам, пусть исчезнет род беззаконный,
330 Пусть мужчина живет в мире своем для себя.
Пагубный ветер, бурун набухший и ярая битва
Столько, как злая жена, не учиняют убийств.
Есть у растений, у древ семена, которыми вечно
Жизнь они длят, без конца свой продолжаючи род.
Так вот, в подобие им, злодеяния всякого корень,
Семя и вещество зла в себе прячет жена.
Если воротится к нам простодушья старинного время,
Если находчивости сгинет лукавыя дух,
Женщина восстановить вредоносные сможет искусства
340 И, коль придется, коварств новые виды создать.
Кротким порою и лев бывает, отбросив свирепость[371],
Миролюбивы порой видятся тигр и медведь;
Женщина только одна стоит в злодеянии твердо,
Не изменяя ни в чем злобной природе своей.
Если б какая жена со своим рассталася полом,
Вран белоснежный тогда б меньшей диковиной был[372].
Но почему природный изъян или присущие нравы
В грузе злодейства сего я тороплюсь обвинить?
Всякую скверну, и зло, и жестокость, свершенную мною,
350 Гнусная, я приписать полу стремлюсь моему.
Довода чистого нет, чтоб вину мою приукрасить,
И не находит мой грех, чем бы прикрыться ему.
О супруг мой, в обман столь долго вводимый! ты верил
Той жене, что врагом, а не женою была.
Может, уступчивостью и вниманием ласковым сердце
Думал мое ты снискать, думал к себе преклонить.
С первых наших дней желаньем твоим нераздельно,
Страстью единою я и попеченьем была.
Но благородство твое, не давшее сбыться надеждам,
360 Равной заслуги себе не дождалося в ответ.
Ненавистью воздаю за любовь, изменой за верность,
Я поношеньем хвале, ласке — обидой плачу.
Новую казнь, о супруг, отыщи[373], клинок свой исторгни,
Наземь утробу излей, плоть разорви колесом!
Кар я достойна таких, которы в дому тартарийском
Суд Радаманта обрек сонмы преступны сносить[374].
Так как, однако, досель от темных речей ты в сомненье,
Выслушай, в чем их суть, что мои значат слова.
Некогда я родила дитя, которому звезды
370 Древнего Нумы царя скиптром сулили владеть;
Также суля — но о том рыдать, а не молвить пристало —
Горе, увы! что виной станет он смерти твоей.
Ты, устрашен предсказаньем, велишь, чтоб войну завязала
Мать с утробой своей[375], чадо свое истребив.
Но природа, сильней всех угроз и всех увещаний[376],
Часть самой себя бросить не в силах была.
Лгу я о смерти его; ты веришь. Бездумно ты веришь,
Но питалось дитя млеком чужого соска.
Так вот — виною назвать это можешь иль злодеяньем[377] —
380 Жив тот ребенок, жив до настоящего дня.
Сын твой — тот человек, чьим делам, чьему остроумью
Ты дивился не раз, чьи ты слова похвалял.
Сын твой — тот человек, кого вся превозносит вселенна,
Всякий край, что лежит под поясами семью[378].
Сын твой — тот человек, о ком и враждебность и зависть
Вместе с Молвою самой ложь побоятся сказать.
Сын твой — тот человек, чью красу умножить Природе,
Чью умножить казну больше Фортуне невмочь.
Сын твой — тот человек, чьей победы стыдиться не должен
390 Ни карфагенский град, ни Ганнибалов народ.
Сын твой — тот человек, кого воссевшим на царском
Троне ты зришь, и честной скипетр во длани его.
Все звездочета слова с предначертанным, видишь, сбылися
Ныне исходом — твои судьбы остались одни,
И, теченье свое роковое свершая, светила
Должной чредою в свой срок судьбы твои принесут».
Муж цепенеет, словам ее долго не в силах поверить:
Слишком диковинными мнились событья сии.
В длительном он безмолвье, смущен, тогда перенесся
400 Всем своим существом в разума тайный чертог.
Призван к совету ум осмотрительный; весь перенесшись
Внутрь себя, человек настороженно стоит.
Взвесив в подробностях все, к веселью он чувствует повод
И начинает любить собственных бедствий вину.
Взяв во вниманье свой род с его славой и честью высокой
И презирая свою гибель, он так говорит:
«Радость святая моя, подруга моя дорогая,
Пени оставь, удержи слезы, боязнь умири[379].
Дело твое я грехом не почту; обманом прекрасным
410 И благородною ты мужу изменой мила.
Быть приведенною ты не страшись к взыскательным судьям:
В искренности твоего дела — защита тебе.
Пусть и сама ты смолчишь — за тебя все скажет Природа;
Право — оратор твой, и Благочестие с ним.
И риторические наводить не нужно расцветки:
Вдоволь сил у тебя, чтоб эту тяжбу вести.
Матерью ты была; вели тебя жалость и нежность;
Презрев Медею, пример ты с Пенелопы брала.
Прав я был бы, боясь, что руки, казнившие чадо,
420 Столь же легко и мою могут исполнить судьбу.
Но подобало спасти властителя града и мира,
Просто смерть причинив лишь одному старику.
С деревом старым я схож: побег, от корней его взросший,
Будут беречь[380], но само, срублено, сгинет оно.
Долгие лета подаст сей побег материнскому древу:
Так и мое бытие сын мой надолго продлит.
Дивная новость: ущерб полезный, счастливое горе;
Видишь, одно с другим в доле смешалось моей.
Мыслит Фортуна явить согласье тому и другому,
430 Дабы от крови моей муж скиптроносный взошел.
Неблагодарными быть за божьи щедроты не должно:
Радости полный дух щедрым любезен богам[381].
Только великим трудом дается великое людям[382];
Бранью флегрейскою встарь небо Юпитер стяжал[383].
Чтобы владыкою мне и отцом царя называться,
Славу прозванья сего смертью моею куплю.
Но, умирая, я не умру и, весь уцелевши,
Весь я в сыне таком изнова буду рожден.
Ты о вещах, из истока сюда рокового сходящих[384],
440 Не говори, что сбылись ложью иль ковом твоим:
Губит меня Судьба, Судьба того сохранила,
Кто, мнишь, тобой сохранен: все по закону течет.
Лахесис терпит пока, покамест еще утомленным
Перстом вытягивает нить, что порваться грозит,
Хочется поговорить и перед собою увидеть
Мужа, что от богов миру поставлен главой.
Если хоть раз обниму, хоть раз поцелую я сына,
Сим удовольствуюсь я жизни пределом моей.
Радостным я в Элизий приду, к племенам погребенным,
450 В Хаос, стигийского где бледный Юпитера край»[385].
Вот к Палатинской они твердыне на высях тарпейских
Всходят[386], извилистою движась стезею вдвоем.
С достопочтенными здесь отцами Отцеубийца
О благоденстве всего города держит совет,
Чтоб законам не пасть, не рухнуть сенатскому чину,
Рима величью пребыть, славе державной стоять.
Внутрь ступивши, они пленились бы пышностью зданья,
Если бы в путь их вела менее важная цель.
Идут к владыке они — нескоро, с великим усильем,
460 Ибо отвсюду он был тесной обступлен толпой.
Но, пробиваясь в клубах народных, они достигают
И до кресел вельмож, и до престола царей.
Матери в сретенье тут (ведь не был отец ему ведом)
С трона властительского Отцеубийца встает,
И, величье свое и державную гордость отбросив,
Весь отдается тому, матери чтоб услужить.
С нею идет, поддержать ее ласковой ищет рукою,
Ласково с ней говорит, ласково внемлет речам;
Не забывая своей породы, приемлет, однако,
470 Рабский облик в тот миг высокомощная власть.
Та ему: «С места сего сойди, снизойди благодушно
К матери; молвить тебе некое слово хочу.
Дай мне немножко тебя, сынок, ненадолго у тяжких
Дел себя укради; пусть их свершает сенат.
Пусть твой заботливый ум, посвященный мироправленью,
Ныне сложит с себя хоть бы отчасти свой груз.
Пусть бережет себя Рим, на силы свои опираясь,
Пусть иногда без царя учится быть своего.
Вот мольба и приказ: царя молю, сыну велю я;
480 Над детьми вручена любящей матери власть.
Так отступи ж от толпы и присущего толпам волненья;
Не подобает совет в сонмах народных держать.
Должно высоким делам укрываться сродным величьем;
Прямо народу предстать небезопасно для них».
Так отходят они на место, что тайным раздумьям
Отведено, где стоят долго безмолвье и тишь.
Все, что свершается там потаенно, глубоко, высоко,
В уши твои, о Молва злобная, не попадет.
Внемлет и царским делам, и сходбищам тайным сената
490 Сей предел и во тьме их погребает навек.
Сели отец там и мать, и сын их сел между ними.
Первой своим речам путь открывает жена:
«Сын мой, чья доблесть и ум, краса и высокая сила
Звездными метами мне были предвозвещены,
Лишь о заслугах твоих я помыслю и жизни блестящей,
Радуюсь я за тебя, радуюсь и за себя.
Если б откуда ко мне и могла подкрасться надменность,
Подлинно, только твоей славой гордилась бы я.
Ромуловым возвратил ты сынам старинную вольность,
500 Вновь дерзнула она голову вздеть над землей[387].
Некогда силою тех законов, что вечность диктует,
Был на правление ты веку обещан сему;
Наши оправдываешь времена, возвращаешь нас к злату
Древнему[388] и не велишь слыть нам железной порой.
Щедрой Природы рукой поставлен был ты над миром;
В этом даренье одном все тебе разом дано;
Не сохранив никаких щедрот на дальнейшие годы,
Наша дарительница чуть не осталась без средств.
Строгому пусть уж никто не дивится Юстиниану;
510 Впредь Катоном своим пусть не бахвалится Рим.
Коли в Августов век пребывал народ в благоденстве,
Прежнего не скудней наших величье времен.
Верность познала я звезд небесных: занятьям халдейским
И ассирийским трудам[389] разум могучий присущ.
Сказано: греков умом превзойдешь ты — и вот, превосходишь;
В Марсе окрепнешь — окреп; скипетр добудешь — добыл.
Хоть, однако, главу возвышенную в звездах скрываешь[390],
Хоть над родом людским ты управитель и царь,
Недоставало еще одного, чтоб полным явилось
520 Счастье: родителя ты ввек своего не видал.
Но, желаньям твоим служа, печется Фортуна,
Дабы слава твоя не умалялась ни в чем.
Вот он, вот твой отец — познай же его ты и узри —
Тот, что от плоти своей подал тебе бытие!»
Сын восстает, встает и отец, сливают лобзанья,
И не удерживает слез ни один, ни другой.
Долго в тесных они пребывают, сплетшись, объятьях,
И святая любовь сродные нежит сердца.
Неутолимо отец глядит и глядит на любезный
530 Лик[391], вперенных очей с юноши не отводя.
И, столь великой красы на чудо взирая, такую
Речь он стремит, изумлен или же возвеселен:
«Воинства нашего честь драгая, рассудка и правды
Неколебимый оплот и нерушимая крепь,
Сын мой — но, может быть, мне не пристало отчее имя:
Жестокосердый отец — боле уже не отец.
Сын мой, признаюсь, когда тебя носила во чреве
Матерь, в ту пору тебе смертный пришел приговор;
Да, приговор: я велел, желая зрелые годы,
540 В полную силу когда вступишь ты, предотвратить.
Кара близка уж тому, кто виной никакой не запятнан,
Отчим свершен языком безотлагательный суд.
Но непреложный чин и вещей предначертаны связи
Рушат суетный труд всех ухищрений людских;
Отрок спасен, дабы миром ему безмятежно владычить,
В стенах, Ромуловой дланью созданных, царить.
Если бы Римом владел человек, несдержно свирепый,
Все дела его мог он бы дотла разорить.
Чтобы мир не погиб, тебе, прямодушия другу,
550 В мудрой заботе своей Лаций Юпитер вручил.
Завоевателя меч и свободу быть вредоносным
Кротостию заменил и состраданием ты;
Кротко вселенною всей, умом властительно правя,
По справедливости ты имя правителя взял[392].
Внутреннего подчинил ты себе человека, порочной
Плоти блуждания ты строгим законом смирил.
Крепко себя ты хранишь, во младости старцу подобный,
Не беззаботно себя, но многоумно ведешь.
Жизнь захотел совершать ты в твердых границах Природы[393],
560 Хоть и имеешь ты власть, чтобы бразды отпустить.
В спесь от своей не впав красоты, от богатства — в беспутство,
Не покидаешь стези, что начертал тебе ум.
Хоть широка твоя власть и вольно потакать вожделеньям,
В тесных свое бытие ты водворил рубежах.
Вот потому, отложив на время заботы небесны,
С вящей приязнью твоим боги внимают мольбам.
Сам родитель богов[394], когда ты великого ищешь,
Хоть поспешает, все мнит нерасторопным себя.
Многообразным тебя убранством красы наделяя,
570 Обе Юпитер руки занял в даянье даров.
Сладок румянец лица, в груди обильные силы,
В речи язык искушен, длань в ратоборстве крепка.
Чтобы, однако, глупец не молвил и сам не поверил,
Что в человеческих есть некая прочность делах,
Между успехов твоих и радостного благоденства
Будет злосчастный один, черный один уголок:
Сын, меня ты убьешь: Сестер непреложною пряжей[395]
От начала времен был этот грех утвержден.
Определенной давно Судьбы закон и жестокость
580 На судьбину мою руки простерли твои.
Но десницу, не ум, о сын, ты ярости ссудишь,
В час тот духом чужим будет твой дрот устремлен.
Силой своей небосвод, светил божественных тропы
Горние пагубой стать властно понудят тебя.
Пагубой стать понудят тебя, и явною будет
Вышних провинность в твоем немилосердье к отцу.
Парок устойчивый ход и незыблемая неизбежность
Будут в ответе одни за убиенье мое.
Ты же, мой сын, не жесток, ведь того не сочту я жестоким,
590 Кто жестокость явил, если не мог не явить[396].
Не бессмысленно ты зовешься Отцеубийцей:
Имени суть своего ты в рассужденье возьми.
Сын, мою я прощаю тебе...» Хотел он промолвить:
«Смерть», но с его языка звук ни один не слетел[397].
Незавершенным бы смысл остался прерванной речи,
Если бы дело речей нежный не выполнил плач.
Вышла слезами в очах людских живущая влага,
Ласковый пыл, как мог, делу его пособил.
Так как ведомо им, что заботы и тяготы царства
600 Только искусство и ум Отцеубийцы несут,
Вред боясь нанести лацийскому общему благу,
Сладкий общения час уж завершают они.
Вот утомляют его поцелуями перед разлукой
И, чередуясь, его делят они меж собой.
Поочередно идет на лоно к ним Отцеубийца,
Чтобы лобзанье принять, чтобы объятья сплести.
Рвется меж ними: от матери прочь — отцом уже схвачен,
В руки двум господам страж государства попал.
Видеть было смешно родителей жалких и нежных;
610 Даже невинной любви трудно себя удержать.
Мысля о том, каким стыдом и каким поношеньем
Жизнь его запятнать благоугодно судьбе,
Отцеубийца стенет тяжело и чувствует: долу
Клонится счастье его, слава сникает его[398].
Ведает он колесо, в произвольном круженье лихое,
Знает богини слепой он переменчивый лик,
Знает и то, что твердой стопой, в положенье надежном,
Всякой славе мирской долго стоять не дано.
После отрады скорбей он страшится, по счастии — бедствий;
620 В сердце смятенном его много вращается дум.
Тяжкий Фортуны закон, ее неприязненный норов
В нем умножают печаль и умножают боязнь.
Часто свои пересчитывает богатства, счисляет
Славные подвиги он, все, что достойно свершил.
То карфагенский разор помянет, то царей покоренных
И при виде, с какой выси упал он, скорбит.
Долгий успех, своего долготу благосклонства Фортуна
Ныне карает[399], его худшим пятная из зол:
Уничтожителем он бытия драгоценного, жизни
630 Отческой станет: Судьбы строгий так хочет устав.
Отчая смерть заслуги его и хвалы помрачает;
Множества добрых дел крепче единственный грех.
Смертью забран он быть бы хотел, чтоб, той же стезею
Движась, с началом его схож оказался конец.
«Если над звездами нам, над Парками можно смеяться, —
Молвит, — Судьбу упрежу и убиенье отца.
Отцеубийцею я — Рим узрит — хоть звался, но не был,
Лживым предстанет тогда имени смысл моего.
Так для чего же наш ум столь сроден светилам эфирным,
640 Если Лахесис он горькое бремя несет?
Втуне божественного ума мы владеем частицей[400],
Коль неспособен себе разум людской порадеть.
Так сотворил стихии Господь и огненны звезды,
Чтоб в подчиненье отнюдь не был у звезд человек;
Но разумения дал ему чистого многую силу,
Дабы грядущему злу мог он противостоять».
К Капитолийским пошел он оттоле чертогам, где льется
Альбула[401], и на престол кости слоновой воссел.
Царским указом велит, чтоб весь до едина собрался
650 Люд пред очами его, старцев сошедшийся сонм,
Все правоведы и все облаченные в тогу квириты,
Фабии, Альбы народ, патрицианский собор,
Все сенатски отцы, правлением коих вселенна
Взнуздана, принуждена твердой стезею идти.
Вся городская знать, и все, одетые в пурпур,
И многотысячные толпы народа сошлись.
Сел полководец, приказ получив, и сели трибуны,
Консулы, каждый из них со знаменосцем своим.
Тут подъемлется он с престола, властительной дланью
660 Всех призвав замолчать. Так начинает он речь:
«Юла потомство, о вы, Градива отрасль, квириты
(Род ваш — от одного, мощь от другого идет),
Знайте — в сомнении я не стану держать ваши души —
В чем и желанье и мысль Отцеубийцы теперь:
Странный он требует дар, его скрывая названье[402]:
Что бы то ни было, Рим, даруй его ты царю.
Хоть подозрительною и страх внушающей мнится
Темная просьба, но все ж в ней не таится обман.
Ради почтенья к богам и ко мне — коли есть — уваженья[403],
670 Что бы то ни было, Рим, даруй его ты царю.
Не с осторожностию, не обмыслив дело и взвесив,
Но безрасчетно пускай дарует щедрая длань.
Медлит дающий — его скудеет заслуга: но большей
Дар добьется хвалы, ежели быстро свершен.
Ради почтенья к богам и ко мне — коли есть — уваженья,
Что бы то ни было, Рим, даруй его ты царю.
Даруй, коль я заслужил, коли вглубь души моей малый
Грех иль совсем никакой не проторил себе путь;
Коли прожил я свой век, пред самим собою быв честен,
680 Коль не затронут ни в чем нечистотою мирской;
Коль ни от спеси, сердца низвергать[404] владыкам привыкшей,
Ни от Венеры не стал слаб иль безудержен я.
Хоть ничего нельзя помянуть ни в нравах, ни в жизни,
Что могло устоять на протяжении лет,
Все же и кротость моя, и чредой непрерывною просьбы
Милосердный народ не взволновать не могли.
Ромулов не угнетен народ таковым бессердечьем,
Чтобы отринуть мольбу, ухом внимая глухим.
Царь, я кротко прошу: это слово царям не пристало,
690 Ибо бывает таким только злосчастия глас.
Ради почтенья к богам и ко мне — коли есть — уваженья,
Что бы то ни было, Рим, даруй его ты царю.
Я бы поверил, что дар уже почти мне достался,
Ибо умильная речь молит и ласковый вид.
Меж друзей о дарах сомневаться было б позорно,
И промедленье в дарах было б немалым грехом.
Пусть мольбы упредит угодить хотящий даритель:
Быстро содеянная, будет услуга милей.
Труд наш Лацию был на пользу, но благодарность,
700 К добрым нравам глуха, труд мой почтить не пришла.
Силу законам я дал лацийским, сенат почитал я,
Гибельною для людей служба не стала моя.
Марий, Сулла какой, какой мог вымолвить Цезарь:
“Нет, при власти моей не был обижен никто”?
Отцеубийца, смирив Карфаген высокий[405] и силу
Африки в прах низложив, не недостоин наград.
Мнимых деяний себе не приписывают наши речи;
Взор к пунийским направь стенам: в развалинах все.
Все в руинах; смолчу о плененных вождях, о добыче,
710 Чтоб не казалось, что сам я восхваляю себя.
Ради почтенья к богам и ко мне — коли есть — уваженья,
Что бы то ни было, Рим, даруй его ты царю».
Узрев понурым вождя, услышав унылые речи,
Весь народ покраснел и покраснели отцы.
Добрая слава мольбу приносит за доброго мужа,
Не позволяя его просьбам бесплодными быть.
Просьбы вождей — это вид властительного приказанья;
Словно с нагим мечом царь нам приносит мольбу.
«Дать!» народ говорит и священный чин, и трибуны:
720 «Дать!»; воедино толпы голос сливается: «Дать!»
Без оговорок дают ему все, чего ни попросит,
Града лацийского всю хоть пожелает казну.
Не исключенье — твое, о Лукреция, чистое ложе,
Ни огонь, с высоты падший пред Нумой царем[406].
Отцеубийца, узрев, что будут услышаны просьбы,
Что устроится все по изволенью его,
Молвит: «Вот на какой питал я надежды подарок,
Вот что, Ромулов род, ты даровал мне — смотри.
Я не стремлюсь ничего к своим прибавить богатствам;
730 Уж достигло своей меры именье мое.
В пышном Лации нет, во всей пространной вселенной
Нет ничего, что могло б славу расширить мою.
Краски восточных племен и камни фригийских пределов[407],
Злато, которое ток Герма, Пактола кружит[408],
Тирских риз красота, иберийской области кони,
Смуглый инд, твой эбен или слоновая кость[409],
Труд Мирона и мрамор живой[410] — все это без нужды.
Надобно то, что и враг мне бы суровый подал:
Буди позволено мне стать собственной смерти причиной
740 И злосчастные дни жизни ускорить моей.
Вот и образ, и суть моих неустанных прошений;
Этой награды себе речью я кроткой искал.
Тот, кого над собой, о Рим, ты владыкой поставил
И доверил кому править народом твоим,
Лишь по согласью, что даст народ и сенатские сонмы,
Хочет свободы себе, чтобы скончать свою жизнь.
Дар твой, о Рим, — кончина моя[411]; твой грех от незнанья,
Дело твое извинит оный неведенья мрак.
Ни простодушье толпы, ни обманутая очевидно
750 Верность сената в моей смерти не примет вины.
Не обольщайте ж меня своею лаской, квириты,
Тщетных вы предо мной не умножайте молитв;
Замысел свой отложить, от своих отступить начинаний
Разум не может мой, твердо стоя на своем.
Я попросил; уж и я не могу не просить сего дара
Пагубного, ни народ не в состоянье не дать.
Славы великой, ума далеко глядящего, мудрый
Муж астролог дела страшные нам возвестил.
Ибо он молвил, что так у трех сестер веретена
760 Кружат, такою стезей звезды небесны идут,
Что отца погубить назначено Отцеубийце,
Кровь дорогую пролить, подлым преступником стать.
Скорпий ли бросил свой взор[412] на час моего появленья
Иль ужасающая Лучника старца звезда,
Тяжкий прильнул ли Сатурн к светилу тому иль другому
Или излился звезды Марсовой бедственный яд;
Чистому духу пока пребывать позволялося в чистом
Теле[413] и не влещись к пагубе гнусных злодейств,
Счастливо жизнь провождать в невинности было мне мило.
770 В оную пору была жажда кончины грехом;
Но, когда, оскверниться виной понукаемый стыдной,
Я разлучаюсь теперь с жизни моей простотой,
Долю эфирную мне, мою душу, стало угодно
С тленной частью, моей плотию, разъединить.
В тайный чертог души клинок проникнет вонзенный[414],
Жизни носительница, кровь моя, вон побежит.
Связь рассечет, сопрягшую плоть с душою, железо,
Дружное их бытие, верность взаимную их.
Я говорю, “рассечет”: ибо дух обитать мой не станет
780 В плотском жилье, где порок место себе отыскал.
Как в несогласье живут противоположные вещи,
Так поднимает брань против порока мой дух,
И мой ум, происшедший с небес и сродный светилам,
Помнит природу свою, свой не забудет исток.
И, разумея начал своих чистоту и вельможность,
С дрожью он, блеска дитя, зрит на деяния тьмы.
С дрожью зрит на деянья тьмы, и, вместитель высокой
Думы, страшится мой дух с плотью текучей ходить.
Так слугой не бывал мой ум у несдержанной плоти,
790 Не унижался он так, так не терял он стыда,
Чтоб сокрушилася грудь, благородной доблести полна,
Или суровость чувств пала пред подлым грехом.
Так вот, пока незапятнанный ум в незапятнанном теле
Слез не начал струить о состоянье плотском,
Пусть из чертогов уйдет скудельных[415], из сумрака плоти
Сей эфирный блеск, животворящий сей трут;
В землю — земная плоть, к огню — сей огненный разум:
Всякая часть к своему роду вернуться должна.
Ум мой, в заслугах своих уверенный, из ненавистной
800 Плоти затворов слепых[416] выйдет бестрепетно вон;
С телом расставшися, он переселится к вышнему небу,
Дабы в сонме своих вновь водвориться светил[417].
Что же отказывает мне в счастливой и радостной смерти,
Что Элисийских полей узреть мне Рим не дает?
Бремя плоти сложив, родные снова увижу
Звезды, свободною я жизнью тогда наслажусь.
Издали видя дела лацийские, с большей заботой
Стану за градом следить и попеченье нести».
Доводы тут громоздят, лукавые речи квириты,
810 Силясь представить, что дар не был дарован ему.
«Не подобает, чтоб сонм сенатский, строгий, священный,
Многоискусную речь, хитростей полную, вел.
Тут энтимема звучит, а там индукция. Речи
Сложносплетенные Вар водит окольным путем[418].
Нечто великое он незаметно вывести хочет,
Исподволь логикой он спутать меня норовит;
Но не дано языка премудрым софистам такого,
Чтобы меня увести от замышлений моих.
Вот Поллион витийствует, лик речам позлащает,
820 Все оружье души красноречивой воздев;
Увещевает, рядит, оратора изображает,
Ловко берет новый лад, ловко меняет предмет.
Но в разукрашенных нет речах красы и приятства,
Чтобы предотвратить гибель, желанную мне.
Был селянином Камилл и одеждой своею, и речью,
Но угоден богам сельской своей простотой.
Пестрый вздор не бывал забавой суровым Катонам;
Ясною речь их была, в ризы отнюдь не рядясь.
Сельскому Лацию речь открыла Греция льстиву[419],
830 Греция хитрую речь, Греция пышную речь.
День тот злосчастный, когда простой, безыскусною правдой
Стали гнушаться и речь пеструю ей предпочли!
Если б за зыбью морской недоступными стали Афины!
В блеске витийства тогда не был бы Рим виноват.
Что и кому может Ромулов сонм даровать, коль с такою
Презрел готовностью он все пожеланья мои,
Хоть и владыка я им, хотя орлов полоненных
Лация падшего взял я у разбитых врагов,
Вечного я поношения смыл пятно и проступок,
840 И в подобающий цвет снова облекся наш Рим?
Коль взволновать не дано авзонийцев молящей порфире
И погибла приязнь, к славе глухая моей,
Все же со мной заодно законов моих указанья
И старинных письмен своды согласны со мной:
Древнего вижу своим ходатаем Юстиниана[420];
Тяжбу живущего днесь мертвый свершает язык.
Речь не пустая за мной, поборник за мной не ничтожный,
Всей вселенной он встарь был величайшим судьей:
“Вождь, победитель, пусть дар получит, которого ищет”:
850 Вождь, победитель я есмь; дара ищу: подари!
Но, служенье свое, что даровано вами, свершая,
Быть своим собственным ваш не в состоянии царь.
Скоро трабею сложив, царем вашим быть отрекаюсь:
Волен я ныне; помех нет для желаний моих».[421]