Щенки. Проза 1930-50-х годов (сборник)

А голодные торопятся, спотыкаясь. Мокрый песок в дыры, натирает ноги, раздирает между пальцами кровавые ранки. Один садится, прокалывает иголкой водяной пузырь и наново обматывает ноги тряпкой, хорошенько отряхнувши. С ним поравнялись двое, он встал. Втроем догнали телегу. Он заговаривает об еде. Другой отвечает:

– Над рекой хутора, сараи полны зерна, есть кукуруза. Солнце печет, на баштанах[9] сладкие дыни. Поторопимся, ребята; может, накормят.

– Накормят?

– Поедим – не прогонят. Как прогнать, когда их – пять с двумя верблюдами вместе, а нас до… великого. Поедим. Главное, поесть. Да, будет большое счастье!

На крутизне над рекой стоит Петька. Он бормочет про себя, обращенный лицом к тому берегу, отплевываясь сквозь редкие зубы. Руки мокрые до локтей и ноги до колен. Сбегает вода. На реке лежит брошенный плот.

«Я прошу в страхе, а такие пустяки, как хлеб и мясо – не наше дело. Смело валяй через реки, чтоб у милой целовать руки; заглуши водой, залей! Счастье твое, что голодно. Вот и загвоздка. Если вдруг заняться хлебом? Еще бы, и хлеб и вода и небо и земля – все у меня в кармане. А если все порвется, нитка за ниткой? Нет. Да держите же меня крепко, голод, боль, усталость, я вас прошу, а то вам грозит, что я наемся. Если все порвется, нитка за ниткой, другие… Если не полюбит? Ах, не уходит! Исчезли. Если не найдешь? Пропали, уступили. Ну вы стервы. Но если совсем ничего, ни хлеба с водой? Как теперь за спиной. У людей… Бывает, что и щенок летает. Так вот что: поспать с милой. Ах, нет, жестоко, больно. Я проснулся. Близко-близко коснулась. Так близко, так ужасно. Проснулся. Спасибо».

Вдруг он возвысил голос: «Догоню людей, пойдем вместе. Как мне вас утешить? Чем вам помочь? Дал бы вам от себя, да жаль тратить на сволочь. Лучше вы меня послушайте. Подам надежду. Милосердный грош. Положу предел горю. А в уши вам все лезет, небось, счастье да счастье. Сытая надежда. То месть, то сон, то сладость встречи – руки и плечи; каждый находит свое в доме, в книжке, не хотите – в листьях и в реке, в дупле – может, тогда в обеде. Бога ради! Да, если вам невмоготу, обратимся к надежде, то есть я хочу сказать – к вере и любви. Кто чему подвержен. Но если все порвется нитка за ниткой, ну, предположим, не останется ничего – я понимаю, так не бывает – но, предположим, без жизни, надейтесь на смерть. Разве над мертвым скажут: этого не сделал, не смог – он показал язык, убежал от них и лег. Кто это скажет? У кого охота к спорам? Плевать я хотел. Разве мертвец ревнует к милой, к мясу и живым деткам? Он в тишине и порядке. Я надеюсь, что вместе с паршивым телом любовь умрет и сгинет. Я тебя утешу тем, что его жрут черви. Кого? Радости-то! И вот моя месть! Что это, и здесь колеблется? Нет, уйдите! Если все порвется, если мысли не исполнятся, если тебя сжимает, если тебя целует и ты отвечаешь, глядя не на меня, слушая не меня… Ясно, ясно, надо просто утопиться. Утопись, утопись. Кто голоден, утопись, кому плохо – утопись; кому больно – утопись; кого бьют, кто хочет есть – сюда, сюда в воду. Тихо, осторожно, не свихни ногу. Ногу-то? Мне? Боже мой, Боже. Да зачем она мне, моя нога? Милая, где ты? Сжалься».

Остановившись на середине спуска к реке, он опять бежит, но у самой воды спотыкается и падает, и ушиб колено. От боли падения он вскрикнул и с проклятиями бьет себя кулаками в лицо и по голове, так что у него пошла кровь из ушей и носа. Он встает помутненный и дышит медленнее.

XII. Медведь

Медведь оставляет следы на глине. «Вверх на сухую, где трещины и дырки. Пробуравливая ходы, ползут медведки. Коричневые панцири, прозрачные и извитые хвостики и жала на концах – впиваться в ступни. Это плохо». Медведь шагает в пыль, тряся на спине шерстью. На дорогу слетают листочки яблонь. В окошке сквозь ветки он видит свечи. Далеко, все рвется и рвется. Все ускользает. Затем опять – беготня прекратилась – горят.

Под свесившейся веткой в воде толкутся книжки. На них торчат огарки. Он подкрался к расшатанным в пазах доскам балконных перилец и сквозь щель, просунув острый нос, видит маленькими глазами: в окне масса свечей – двенадцать.

Он ждет внизу не переминаясь, сдерживая дыхание. Над ним слегка шуршат листья дикого винограда, а в доме тихо. Тогда он взошел на ступеньки – они не скрипят, и раздвинул ветки – не хрустнули.

В темном коридоре две двери. Направо закрытая; другая – налево – открыта. За ней в комнате светло и пусто.

На подоконнике свечи, удвоенные стеклом. Круглый стол покрыт белой скатертью. В углу, перед диваном с круглыми спинками – маленький ковер и немного стульев. Из другой темной комнаты, дверь в которую тоже открыта, блестит часть комода и быстро тикают часы.