Щенки. Проза 1930-50-х годов (сборник)

Люди падают на колени и ползут в углы. Это из каждого угла тянет пищей. Две мыши быстро ныряют в щели. Поручик, заплетаясь, выбегает под висячую лампу. Он задевает ее. Она долго качается на своем гвозде под балкой. Ее зажигают веткой из печки. Поручик сует револьвер в кобуру. Нога зацепилась за ногу, и он опускается на низкий сундук, вынюхивая мучную пыль из домотканого килыма[22]. Солдаты не чувствуют сапог, натянутых на колодки, ремни не режут тела, смоченного высохшим потом, исполосованного грязью. Они вытягивают шеи, не боясь, что брызнет кровь из натертой кожи. Руки дрожат на гирляндах лука, на мякише хлеба. В казанке на плите кипит картошка. Ветер из разбитых окон шелестит сухими листьями у печки.

Тишина солдат осеняет сном. Не дойдя до двери, двое наткнулись на торчащие из-под мешка с листьями желтые лапки. Они поднимают полуощипанную курицу. Окровавленные перышки разлетаются по полу. Из угла Михайлов тащит, сломавши дверку, растоптав деревянную решетку из нестроганых брусков, кусок свиного сала в крупных зернах соли. Ленька Смирнов, добравшись тонко-острым носом и серыми глазами, выносит горшочек, полный воды. В ней плавает круглый, твердый, плотно скатанный комок масла. Опуская в ныряющий комок пальцы, солдаты чмокают, бросая круглые жирные капли на щетину бород. Сапоги наступают на ноги поручика. Он очнулся и поднимается к столу.

Кашин облизывает черные масляные усы. Он успел нарезать сало – разобрали. Подсыпал листьев в плиту – потемнели и вспыхнули, и с кривоногим Костей ошмаливает курицу и готовит кастрюлю. Собранные с полок, стоят на столе сухая белая соль и золотое подсолнечное масло.

Под толстым слоем земли, прорытой вглубь на двадцать ступенек, холодных летом, а зимой замерзших, в сенях за дверью – лох. Под стекающей водой дождика, под сырой землей гнилые доски – до самого потолка бочки с мочеными помидорами в подернутом белой плесенью рассоле. Тут же моченые арбузы, у входа кадки с кислой капустой и с прижатой тяжелыми камнями слежавшейся белой брынзой, смердящей через двадцать ступенек, через доски потолка из-под пола.

Длинный краснолицый Румянцев, поднявшись от посудного шкафчика, не выпуская винтовки, чавкая обходит комнату, нюхает и осматривает углы. Кроме помятой постели на топчане, замкнутого сундука и стола, нет ничего.

Михайлов окликает его:

– Чего ты смотришь? Кушать пора.

Мирный огонь, закрытая дверь и стол под лампой хранят сонливое спокойствие. Солдаты стягиваются к огню и разбирают картошку. Загоняя хрупкий крахмал под ногти и выжимая его, счищают кожуру, продувают горячую в открытых ртах и, внимательно следя за курицей, уминают вместе с картошкой и оставшееся сало, и хлеб.

Кривоногий Костя ковыляет к окнам и, надергав из мешка листьев, заталкивает в дыры от пуль, веющие холодом. В тех местах, где ударили по две по три, большие куски стены отскочили – «чтоб тепло не выдувало».

Румянцев, вернувшись к углу, повалился всем длинным телом на тюфяк в темноте и вытянулся на мягком, дожевывая хлеб и хрустя своим луком. «Кому охота уходить отсюда». Ленька Смирнов говорит Кашину:

– Видно, дверь была на крючке?

Румянцев из своего угла отвечает:

– Да. Сперва было заперто.

Михайлов говорит:

– Бывает, сам заскочит.

– Это только у моего деда сам заскакивал.

– Кто ж ее запер? Если здесь пусто.

– А ты, Костя, поди оглянь плинтуса, може в щелях что?

Поручик говорит, поднявши голову:

– Дверь оставили открытой?! Быдло…

Ленька Смирнов поднимается:

– Там, кажется, был засов.

Вдруг Кашин, оглядываясь, спрашивает:

– А где Погонялин? Куда дели?

– Погонялин?

– Будто кто-то в сенях упал. Не он ли?

Смирнов открывает дверь и выглядывает в сени.

От запаха брынзы Погонялин очнулся. Он встает на четвереньки. Темнота кружится. Рука попала в щель. Он приподнимает доску – упала со стуком. Это вход в погреб. Он откидывает дверцу. Дунул холод. Густой запах брынзы стаскивает его по обливистым ступенькам. Шумом его слепых шагов заглушен осторожный шорох.

В углу в черноте между бочками один голос шепчет другому:

– Сиди смирно, дядя. Он уйдет, и мы драпанем.

– А если он наткнется на меня?

– Тогда бей его.

– Тебе, байстрюку[23], хорошо – ты в бочке.

– Какое хорошо! Тут рассол. Словно меня обосцали!

– Ну и что же?

– Ничего, – говорит первый, скрипнув зубами, – молчи.

Погонялин остановился у брынзы. Он нащупал камень на бочке, спихнул его и путается руками во влажной тряпке, торопясь добраться до пищи. Пока он пережевывает и глотает терпкие пахучие и острые куски, роняя слюни на землю, его руки тянутся к другим бочкам, сжатым деревянными обручами. Он опускает пальцы в сетку укропа, погружает руку, вылавливая помидоры, и ощупью движется дальше. Несколько раз он останавливается, наевшись огурцов, помидор, брынзы и сливочного масла, спотыкаясь в радостной укромной суете. Вот еще большая бочка. Она не закрыта. Он запускает руку туда, завернув шинель, и бормочет: «Посмотрим, что в этой? Что это за га́рбуз? Что это на него налипло? Укропом они его обкладывают, что ли, или шерстью? А тут что? Ой, черт, что это?»