Щепки плахи, осколки секиры

Волосы покидали голову Левки так легко, будто никогда ему и не принадлежали. Впрочем, похоже, так оно и было – по крайней мере, сам Левка не мог признать в этих мягких, действительно желтых, как луковая шелуха, прядях остатки своей буйной африканской шевелюры.

Тут уж и впрямь стало не до сна. Рискуя нарваться на крупные неприятности, Цыпф принялся будить Верку, владевшую карманным зеркальцем – одним из трех, имевшихся в ватаге. (Тревожить Смыкова, а тем более Лилечку он не рискнул – одна мысль о том, что будет, когда девушка проснется, ввергала Левку в тихий ужас.) Верка долго брыкалась и отмахивалась, но потом все же открыла глаза – к счастью, по-прежнему голубые и ясные. Ахнула она не от страха, а скорее от жалости.

– Левушка, знаешь, на кого ты сейчас похож?

– Знаю, – вынужден был признаться тот. – На Чиполлино. Мне уже говорили.

– На какого еще Чиполлино! Ты на героя гражданской войны Котовского похож. Фильм про него был с Мордвиновым и Марецкой в главных ролях. Только зачем ты волосы покрасил?

– Если бы я сам… – вздохнул Левка. – Ты на Зяблика полюбуйся. Уж теперь-то его звериная натура стала ясна окончательно.

Зяблик, уже примерно догадавшийся, какая именно метаморфоза случилась с ним, выкатил на Верку свои жуткие очи да вдобавок еще и зубами щелкнул. Однако к Верке успело вернуться ее обычное хладнокровие.

– Замечательно, – сказала она. – На крупного хищника ты пока, конечно, не тянешь, но на мартовского кота очень похож… А как горят, как горят! – ухватив Зяблика за нос, она бесцеремонно покрутила его головой. – Теперь, если кому-нибудь в темное место по нужде понадобится, без свечки можно.

– Вера Ивановна, вы мне зеркальце на минутку не одолжите, – попросил Цыпф, снимая с черепа очередной клок волос.

– Сейчас, зайчик. – Она передернула плечами так, как будто какое-то неудобство за шиворотом испытывала. – Что-то у меня загривок свербит… Посмотрите, а?

– Что там у тебя может свербеть… – Зяблик был серьезен, как никогда. – Щетина, наверное, растет. А может, панцирь черепаший… Не нам же одним страдать…

Заранее готовясь к дурным новостям, Верка задрала свои многочисленные рубахи, которые носила по принципу «чем ближе к телу, тем выше качество» – начиная от линялого хэбэ и кончая тончайшим шелком. Взорам мужчин открылась ее хрупкая спина, в верхней части почти сплошь покрытая четким убористым текстом.

Цыпф осторожно потрогал буковки пальцем – это были не чернила и даже не типографская краска, а нечто основательное, типа родимых пятен – и принялся читать вслух:

– "Снова пьют здесь, дерутся и плачут…

под гармошки желтую грусть".

Не знал. Вера Ивановна, что вы так Есениным увлекаетесь. Даже сквозь кожу стихи проступили… Только, правда, в зеркальном изображении… Справа налево.

Верка живо поправила свой наряд, а после этого вытряхнула на землю содержимое дорожного мешка. Сверху оказалась затрепанная книжка без обложки и титульного листа.

– Вот она, проклятая! – Верка схватила книжку так, словно это было какое-то зловредное существо. – Избранное! Том второй! От самой Отчины с собой таскаю! Почитать хотела на досуге! Вот и дочиталась! Господи, за что такое наказание!

– Не переживай, – стал успокаивать ее Зяблик. – Считай, что с Есениным тебе еще повезло. Поэт душевный. А то сунула бы в мешок справочник по гинекологии и имела бы сейчас на горбу схему женских внутренних и наружных половых органов.

– Прикуси язык, охломон! – прикрикнула на него Верка. – Если бы ты знал, как чешется! Будто бы крапивой меня отхлестали! Просто мочи нет!

– Давай тогда почешу, – милостиво согласился Зяблик. – Заголяйся.

Очень скоро выяснилось, что согласные буквы чешутся сильнее, чем гласные, а от знаков препинания вообще спасу нет – зудят, как укусы слепней.

Пока Зяблик и Верка были поглощены этим занятием, со стороны сильно смахивающим на какую-то редкую форму садомазохизма, Цыпф отыскал в куче барахла вожделенное зеркальце и принялся обирать с головы последние остатки волос, которые уже никак не могли украсить его. Вид при этом он имел, естественно, скорбный.

Всем троим, конечно, хватало собственного горя, но пробуждение остальных членов ватаги ожидалось с нетерпеливым любопытством. К Лилечке или к тому же Артему никто ревнивых чувств, в общем-то, не испытывал, но если бы неведомое бедствие обошло стороной Смыкова, это бы сильно задело и Зяблика, и Верку, да, пожалуй что, и Цыпфа. Как известно, разделенная беда очень сближает людей, а личные неприятности на фоне чужих удач весьма портят отношения.

Когда ждать стало невмоготу, Верка, стоявшая на коленках и руки имевшая свободными, сунула Смыкову в ноздрю былинку какого-то терпко пахнущего растения. Вырванный целой серией громогласных чиханий из объятий Морфея, Смыков сразу заприметил все: и волчий взгляд Зяблика, и голый череп Цыпфа, и спину Верки, не то татуированную, не то покрытую цианозной сыпью.