Щит Персея. Личная тайна как предмет литературы

Поэтому в сцене умерщвления любовников, «когда отравленные затихли», наступил настоящий звездный час Азазелло – демона-убийцы. С его точки зрения, ничего радикально не изменилось, кроме того, что теперь они покладисто признают правоту палача, который превосходно исполнил порученное ему его хозяином дело. Он даже упрекает убитого мастера за его возмущение подлым убийством: «Ах! Оскорбление является обычной наградой за хорошую работу… неужели вы слепы? Прозрейте же скорей» (ММ-2. С. 795). Предложение покойнику «прозреть» доказывает нам, что мы правы в наших догадках и о том, что убийца не различает жизни и смерти, и о разной оптике видения и, следовательно, разных картинах мира в сознании палачей и их жертв. Разве может убийца постичь смысл желания своей жертвы «сидеть на кровати в подвале в больничных кальсонах». Его остроумный вопрос: «Разве для того, чтобы считать себя живым, нужно непременно сидеть в подвале, имея на себе рубашку и больничные кальсоны? Это смешно!» (ММ-2. С. 795) – отчетливо рисует нам, как видится убийце живой человек. Ему и в самом деле не понятно, чем дорожат убиваемые им люди. «Это смешно!» – вот его видение человека – жалкого глупца, цепляющегося за жизнь. Никакой разницы между живым и мертвым человеком Азазелло не видит и не понимает. Он требует благодарности за отлично выполненную работу и получит ее от теперь покладистых, потерявших былое упрямство покойников. Вспомните рефлекторную реплику Азазелло: «Убить упрямую тварь!» (ММ-2. С. 717) – в сцене игры в шахматы Воланда с Бегемотом. Когда кот сдался, Азазелло выразил свое отношение палача к упрямой и глупой «твари», которая до последнего вздоха сопротивляется смерти.

«Лучший враг – мертвый враг». В этом популярном в сталинское время афоризме отчетливо отразилась та своеобразная оптика взгляда, каким смотрит убивающий на жертву, которая всегда «враг». Живой человек – это всегда проблема и беспокойство в отличие от покойника. «Нет человека – нет проблемы». Этот афоризм предание приписывает самому Сталину. Если это так, то вождь высказался искренно и точно. В этом афоризме наличествуют все компоненты особого палаческого мировоззрения: и превосходство убийцы над смертным и живым человеком, и презрение к его досаждающей вождю жажде свободы, и глумливый смех над живым и беспокойным человеком, и даже симпатия к мертвецу, наконец-то переставшему «быть» и, следовательно, «упрямиться» и мешать.

Итак, с точки зрения палача, лучшее и самое ценное, что есть в человеке, – это возможность его внезапной смерти. Живой человек – это потенциальный покойник. Именно его и видит палач, когда его взгляд фокусируется на человеке.

В первой же сцене на Патриарших прудах Воланд изложил свое понимание того, что есть человек. Его взгляд на человека философски целен и прост: «Да, человек смертен, но это было бы еще полбеды. Плохо то, что он иногда внезапно смертен, вот в чем фокус!» Мы уже имели возможность обсудить эту реплику Воланда, когда анализировали его «немецкую» речь.

Обратим внимание на выражение сочувствия Воланда к участи «внезапно смертного» человека: это и есть глумление, забава убийцы, который на секунду встает на точку зрения смертного человека, чтобы спародировать и осмеять его смертный страх. Прямо вслед за «выражением сочувствия» смертному человеку Воланд «смерил» Берлиоза «взглядом, как будто собирался сшить ему костюм», а потом «радостно» объявил: «Вам отрежут голову!» (ММ-2. С. 552) Лицемерное, глумливое сочувствие к своей жертве и взгляд, примеряющий казнь к человеку, как новый костюм: к лицу ли, по размеру ли? – это две составляющие в характеристике поведения Воланда, обнажающие предельный цинизм величественного властного палача. Да, Воланд – «артист» в своем деле, в своей профессии, которую трудно себе представить нормальному человеку. Кстати, палачи и убийцы – это всегда «иностранцы» в обществе людей, т. е. существа из иной страны, иного мира, находящиеся вне человеческого общежития.