Щит Персея. Личная тайна как предмет литературы

Именно на экране воображения читателя персонажи проживают свою романную жизнь, и именно читатель – это та реальность, без которой все персонажи всех романов лишаются вообще способности существовать, короче говоря, исчезают, перестают быть, проваливаются в небытие. Навечно прописываются в сознании читателей те персонажи, без которых процесс осознания и познания окружающего человека мира стал невозможен. Эти образы классической мировой литературы живут в памяти и воображении людей не потому, что они прекрасны, а потому что они необходимы в коллективной работе по осознанию жизни и ее вечных проблем. Из этого следует, что художественный образ – это инструмент мысли, при помощи которого читатель может лучше, яснее соотнести свое бытие со всем мирозданием и историей человечества. Образ должен быть правдив, как и измерительный прибор должен быть точен. Устанавливает степень достоверности «прибора» практика жизни, если «инструмент» некачественный, им перестают пользоваться, то есть предают забвению. Все эти рассуждения вполне тривиальны, они нужны, чтобы подчеркнуть мысль, что сочинение мастера, не прочитанное при его жизни публикой, вынесено автором на суд читателя булгаковского романа.

Эпоха Булгакова, претендовавшая на то, чтобы начать историю человечества с чистого листа, не терпела сравнений и исторических параллелей. Уничтожив прошлое, изолировав себя от всего остального мира, советское государство претендовало на уникальность исторического эксперимента по строительству нового общества и воспитанию нового человека, но это – в заявке, а сама реальность ускользала от исследования, анализа, называния. Это происходило, во-первых, потому, что она была засекречена и стала абсолютной гостайной. А во-вторых, советская действительность, с которой имел дело каждый современник Булгакова, перестала адекватно отражаться в языке, потому что сам язык был узурпирован государством. Этот политический, идеологический «новояз», навязанный новой властью, был по своей разрушительной мощи вполне сравним по последствиям с тотальным государственным террором. При полной монополии государства на печатное слово, на образование, на все искусство нужно ли удивляться тому, что произошло онемение человека, что человек полностью потерял способность к самовыражению, ибо утратил способность понимать, что, собственно, с ним происходит и кто он такой.

Примечание: М. О. Чудакова посвятила описанию феномена узурпации языка тоталитарной властью и изучению функционирования этого «новояза» статью «Язык распавшейся цивилизации: Материалы к теме»[54]. Эту статью отличают обычные для Чудаковой: масштабность поставленной культурологической и лингвистической задачи, соответствующей масштабу проблемы, огромный объем обработанного материала, убедительность предложенной классификации, историзм подхода к проблеме и почти злободневная актуальность размышлений о языке власти – мощном оружии порабощения населения.

Мы видим у гениального Андрея Платонова, современника Булгакова, множество косноязычных героев, пытающихся приспособить для самосознания и самовыражения этот чудовищный политический жаргон, на котором новое государство заставило говорить всю страну. Отсюда проистекает неизбывный комизм платоновских текстов, в основе которых крутой трагический замес. Герой Андрея Платонова безъязык, но он изначально способен любить и жалеть, он наделен жаждой познания и ему необходим смысл, абсурдность жизни травмирует его больше, чем бездомность, сиротство и голод.

Герой Михаила Зощенко, другого великого современника Булгакова, косноязычен не меньше платоновского героя, но полностью лишен бескорыстного начала, никакая «духовная жажда» его не томит[55].

Герой Зощенко тоже выражается на советском «новоязе» и комически совпадает с ним, в отличие от платоновского героя, которому тесно в рамках этого «квазиязыка», и у Платонова комичным оказывается не герой, как у Зощенко, а бессмысленный язык эпохи. Персонажи Зощенко и Платонова – современники, которым отказано эпохой в том, чтобы быть естественными наследниками языка Пушкина, Толстого и Чехова.

Булгаков как художник избирает другую стратегию.