Щит Персея. Личная тайна как предмет литературы

«Без сомнения, самый мрачный из дьявольских фокусов – публичное отрывание головы Жоржу Бенгальскому. И опять-таки, мистический ужас, пробуждаемый этим зрелищем «облегченного типа», проистекает вовсе не от его физиологических подробностей, а от ошарашивающе-откровенного сходства с кошмарной реальностью 30-х годов, сходства, которое лишь усилено несходством – чудесным возвращением жизни казненному. Писатель, в сущности, заставляет публику, а вместе с нею и читателя наивозможно более натурально-живо пережить, содрогнуться и пробудиться в ужасе и потребовать отменить те не просто казни, а зверства, которых требовали и требовали для врагов народа „массы“, загипнотизированные владельцами главной тайны социального оккультизма, что „идеи, овладевшие массами, становятся материальной силой“. Одна из функций этой сцены – своего рода подобие лечения шоком путем немедленного, на глазах «масс», исполнения вынесенного ими смертного приговора, то есть рассеивание наркотического, идиотского отупения, в котором «массы» пребывали во внероманной действительности. Таким образом, и этот эксцесс, кажущийся странным и, в гротескно-комедийном контексте, избыточным своей неожиданной жестокостью, есть узнаваемое подобие палаческих кошмаров сталинского балагана»[52].

Однако, кроме функции создания узнаваемого портрета своей эпохи, эта сцена нагружена не менее важным для романа смыслом: она дает читателю возможность уловить некий внутренний драматизм ее переживания самим «замаскированным артистом». Дело в том, что в ней происходит нечто, что было бы немыслимо в Древнем Риме: из зала раздался женский голос: «Ради бога, не мучайте его!» И «новые римляне», подвластные новому Нерону, между своей корыстной заинтересованностью в продолжении «зрелища облегченного типа» и отменой кровавого зверства свой выбор сделали. Двадцативековая истории христианства все-таки как-то изменила человека. На мгновение Булгаков дал увидеть нам тот реальный поединок за власть над умами и душами людей и мгновенную победу в нем никому не известной женщины, не побоявшейся громко выкрикнуть очень простые слова: «Ради бога, не мучайте его!» И чары рассеялись: замаскированному артисту пришлось публичную казнь отменить. Реплика женщины содержит вводное слово «ради бога», это выражение используется в бытовом обиходе для придания большей убедительности любой просьбе.

Примечание: Во «Второй редакции романа „Мастер и Маргарита“ (1932–1936)» реплика эта звучит так: «Ради Христа, не мучьте его!» (ММ-1. С. 326).

Мы не можем не заметить, что этому выражению «Ради бога» самим контекстом романа возвращен его первоначальный христианский смысл. Заступничество за приговоренного осуществляется не через оспаривание его вины в юридическом состязании, а непосредственно через призыв к милосердию владыки. Здесь Булгаковым как бы испытуется сам «замаскированный» самозванец и актер, исполняющий роль государя. И оказывается, что публично при своем народе он вынужден сыграть роль, диктуемую христианской идеей, полагающей, что «выше закона только милосердие государя».