Шёл по городу волшебник

Из книг следовал очень простой вывод: если начинать прямо с конца, то можно расследовать всё, что угодно. Новые книги Август Янович с некоторых пор до конца не дочитывал. Он останавливался перед последней главой, в которой всё становится ясным, и начинал рисовать на бумаге кружочки и соединять их линиями. Чем больше линий сходилось к какому-нибудь кружочку, тем подозрительней становилось вписанное в него имя. Иногда таким способом удавалось угадать злодея, и Август Янович тихо радовался и засыпал в хорошем настроении.

В реальной жизни Август Янович тренировал свой ум на клиентах. Постепенно это вошло у него в привычку.

– Иван Иванович, вы были на той неделе в городе, – говорил он, намыливая клиенту лицо. – Не дёргайтесь, будьте любезны… Раз я говорю, значит так и есть.

– Был, – мычал сквозь пену Иван Иванович.

– Вот видите… Скажу больше: вы заходили к вашей дочери, а внучке вы принесли подарок. Скажу больше: вернулись электричкой… не задирайте подбородочек… электричкой двадцать три сорок. И ещё больше скажу… Извините, мыло не грязь, ничего вашим брюкам не сделается… скажу, что с зятем вы немного поцапались… Зять у вас ведь не сахар? Так я говорю?

– Так, – соглашался Иван Иванович. – Но в этот раз как будто…

– Не спорьте, – прерывал Август Янович. – Что было, то было. Между нами, конечно.

– Может, и было, – соглашался Иван Иванович, уже забывший, ругались они с мужем дочери в этот раз или нет. – Ну, ты, Яныч, даёшь. Тебе бы в милиции работать.

Секрет такой проницательности Августа Яновича был не слишком сложен. Он заметил свежую стрижку Ивана Ивановича, но знал, что это не его стрижка. Значит, человек ездил в город. В город ему ездить было не к кому, кроме собственной дочери: театрами Иван Иванович не баловался. Из гостей кулёминцы обычно возвращались последней электричкой. К внучке, которую видишь раз в полгода, нормальный человек без подарка не поедет. А что зять был не сахар, об этом давно уже знал Август Янович со слов самого Ивана Ивановича. Не поругаться с таким зятем за целый вечер довольно трудно.

Итак, как будто всё просто.

Для человека, знающего весь Кулёминск, возможно, и просто. Но при этом ум такого человека должен иметь определённое направление. У Августа Яновича такое направление было.

Но всё началось даже не в парикмахерской. Всё началось с разговора между Анной Максимовной и Ефросиньей Дмитриевной.

Ефросинья Дмитриевна работала на двух работах. Закончив убирать в школе, она направлялась в больницу, чтобы вечером, без помех, наводить чистоту в отделении неврозов.

«Нервных» она жалела. Иногда она даже приносила им домашние лепёшки, считая, что казённая пища и здоровых может свести с могилу. «Нервные», растолстевшие от безделья, от передач из дому, объевшиеся апельсинами, которые родня приносила чуть ли не мешками, лепёшки съедали только из вежливости. Но Ефросинью Дмитриевну они уважали, делали вид, что ходят по струнке, и это ей нравилось.

А поздним вечером, когда больные уже спали, между двумя женщинами иногда возникала беседа. Вот как выглядела часть беседы, которая имеет отношение к делу.

– Пора и тебе ложиться, – сказала Ефросинья Дмитриевна, собираясь уходить.

– Только здесь и поспать, – согласилась Анна Максимовна. – Дома бы не дали. Закричит – всё равно я вставай. Кричит он у неё что-то много. Руки, что ли, у неё какие-то не материнские…

– Молодая ещё.

– Не в том дело. Меня-то ведь тоже этому не в школе учили. Сама научилась. Некогда ей. Утром убегает – кусок изо рта торчит. Вечером прибежит – за чертежи садится. А муж всё летает…

– Сам-то помогает хоть малость?

– Сам-то? Да он не отказывается. А и от него толку не много. В последнее время ещё и чудить стал.

– Это как же? – Ефросинья Дмитриевна замерла. В этот момент она была похожа на одно большое ухо.

– Как будто характером изменился. Раньше у него лёгкий был характер, а теперь нервный какой-то ходит, озабоченный. Продукты из дома зачем-то унёс. Ну, унёс, и бог с ним. Но ведь и сказать можно; взял, мол, для того-то и того-то. А он не говорит… Мне бы и ни к чему, да тут как раз Клавдия из овощного сказала: говорит, интересовался, чем ребёнка кормить.

– Внука, что ли?

– В том-то и загвоздка, что не внука. Андрюшка от него не берёт, капризничает. Я подумала было: какой-то другой ребёнок у него есть… А потом рукой махнула. В его-то годы…

Перед глазами Ефросиньи Дмитриевны снова возник светящийся силуэт, окаймлённый синенькими иголочками. Силуэт – теперь это стало ясно – напоминал мальчишескую фигуру. Подвал был заперт на замок. Хозяином подвала был Алексей Палыч.

Ефросинью Дмитриевну так и подмывало – взять и всё выложить Анне Максимовне. Та, конечно, сразу помчится в подвал… А вдруг там уже нет ничего? Жена с мужем всегда помирятся, а вот ей напраслины не простят. Тогда – конец задушевным беседам.

– Не думай ты, Анюта, ни об чём таком, – сказала Ефросинья Дмитриевна. – Он по вечерам в подвале своём пропадает. С ним – Куликов Борька. Мастерят чего-то… Но если хочешь, я разузнаю…

– Не надо, – вздохнула Анна Максимовна, – не мешайся ты в это дело. Это дело семейное.