Шел старый еврей по Новому Арбату...

Прикурил папиросу, задымил с наслаждением.

Тот, что пониже, тоже задымил, но в сомнениях:

– У нас и пропасти поблизости нет…

– Были бы кандидатуры, – отрезал тот, что повыше, – а пропасти найдутся. Я другого боюсь: столько придется бросать – пропастей не хватит.

– Много бросать нельзя. А то спустят план в два раза больше.

– Правильно. Бросим одного – и хватит. Какие будут предложения?

Подумали. Огляделись по сторонам.

– Этого можно бросить. Который у ограды.

– Эй! – призвал тот, что повыше. – Иди сюда. Поступило предложение бросить тебя в пропасть.

– Вместе с петухом, – уточнил тот, что пониже.

– Зачем? – спросил Штрудель.

– Для общего оздоровления.

– Я возражаю.

– Напрасно. Для общего – значит, и для твоего.

– Это мы понимаем, – сказал петух. – Нельзя ли наоборот? Для моего – значит, для общего.

– Нельзя.

– А почему нас?

– Кого же еще? – удивился тот, что пониже. – У меня самоотвод. Я высоты боюсь.

– Меня тоже нельзя, – разъяснил тот, кто повыше. – Кто-то должен следить за выполнением приказа, которого не будет.

– Ответ сразу давать? – спросил Штрудель, на что-то еще надеясь. – Или можно повременить?

– Чего время тянуть?

– На пропасть хотим посмотреть, – нагло ответил петух.

– Нечего на нее смотреть. Пропасть как пропасть. Придет приказ – увидишь.

– Мы и в обязательство запишем, – предложил тот, кто пониже. – К концу месяца бросить вас в пропасть. Бросим и отрапортуем.

– Лучше не надо, – забеспокоился Штрудель. – Боязно чего-то…

Закричали наперебой:

– Нечего тебе бояться. Мы же с тобой. До конца…

– Почти до конца…

– Мы сходим, – решил петух. – Пропасть померяем.

Пошагали без оглядки от опасного места.

Возмутился тот, кто пониже:

– С младенцами было проще. А с этими разве добьешься оздоровления?

Приказал тот, кто повыше:

– Иди за ними. Как бы в пропасть случайно не упали. Нам нужен трудовой порыв, а не несчастный случай.

Но они уже убегали.

Штрудель вслед за легконогим петухом.

Выговаривал в задыхе:

– "Тот, кому плохо в одном месте, да сменит его на другое…" Что, Петя, скажешь на это?

– Я промолчу.

3

Встали возле магазинной витрины.

Увидели телевизоры, выставленные на продажу.

С каждого экрана взглядывал на них правитель всех времен, Неотвратимая Отрада Вселенной. Открывал рот без звука, без звука ему аплодировали.

Петух подмигнул должным шифром, и на экранах возник кур в темных очках.

– От кочета к кочету. Зачем вызывали?

Сообщил кратко:

– Опасность. Не предусмотренная заранее. Попрошу указаний.

Кур разъяснил:

– Налево. И еще налево. Там баня.

– Баня? – завопил Штрудель. – Какая еще баня?..

– В которой моются.

Отключился.

Дверь в баню была приоткрыта, будто их ожидали.

Петух скинул шпоры, побежал на цыпочках через моечный зал. Штрудель сбросил одежды, побежал следом, прикрывая в стеснении срамные места.

Кафель на стенах. Шайки с мочалками на скамьях. Бронзовые краны с кипятком, бронзовые – с холодной водой.

Обмылки под ногой.

Скользота.

Упасть – не встать.

На лежаках, один подле другого, распластались Двурядкин с Трехрядкиным – густая поросль по спинам, вплоть до мохнатых ягодиц. Над ними трудились мускулистые банщики-парильщики, брадобреи-кровопускатели в клеенчатых передниках; намыливали спины, вениками охаживали, окатывали водой из шаек, а они постанывали от удовольствия:

– Архиважно…

– И архинужно…

– Архиполезно…

– И архиприятно…

Первый банщик похвалялся перед вторым:

– Знаешь, кого я вчера намыливал?

– Кого?

– Так тебе и сказал. У меня, брат, подписка о неразглашении.

Второй не оставался в долгу:

– Знаешь, кому я мозоли выводил?

– Кому?

– Знать тебе незачем. И у меня подписка.

В голом виде можно потерять уважение к себе, но Двурядкин с Трехрядкиным его не теряли:

– Знаете, кому мы речи сочиняем?..

Банщики пренебрегли их словами. Намыленные – они все на один манер: спина с ягодицами. Перевернутся на лежаках – живот с подпупием.

Беседовали между делом, обрабатывая телеса.

– В прежние времена как было? Дед мой в двух армиях служил. То на тех побежит в атаку, то на этих; то у тех в плену, то у этих – передохнуть некогда. Зато два мундира с сапогами, два приварка, махорки без счета, медалей до пупа…

– А мой дед жил бедно на людях, непрожиточно. Добро в лесу закапывал, чтоб по доносу не отобрали. Придут с изыманием – сидит на лавке, воду хлебает из миски. С капустным листом. Они и отступятся…

Петух юркнул в парилку.

Штрудель юркнул за ним, под самый потолок.

Где пар густоты невозможной.

Тела неразличимые.

То ли есть они, то ли их нет.

– Отсидимся, – шепнул кавалер ордена Золотого Гребешка. – К ночи пойдем дальше.

Проглянула улыбка в пару, от уха до уха. Как у чеширского кота.

Спросила:

– How are you?

Сама и ответила:

– Fine.

– Какой fine? – зашептали в парной невидимости. – Какой тебе fine?.. Когда не продохнуть.

– Там не продохнуть, а здесь – fine.

Рука высунулась наружу.

Тощая, мосластая, с редкими волосинками.

Попросила слова.

– Кто таков?

– Застенчивый молчальник.

– Чего хочешь?

– Высказать свое.

– Начинай. Мы слушаем.

Молчал. Мучился. Страдал.

Сказать боязно.

Штрудель не утерпел с вопросом:

– Которые неразличимые. Не народ ли будете?

Затревожились:

– Тебе зачем?