Шел старый еврей по Новому Арбату...

– Для выяснения подробностей, нам неведомых. Кое-что проясняется, но многое еще не раскрыто. Умонастроения с надеждами. Нравы, обычаи, суеверия. А также плодородие земель, торговля, ремесла, мануфактуры-искусства.

Прогудели из парной невидимости:

– Мужики, чужак затесался. Не обварить ли кипятком?

Штрудель забеспокоился:

– Вас сколько, народ?

Пригрозили:

– На тебя хватит.

Петух вдруг сказал:

– Послушайте теперь меня. Поучительную мою историю. Только обещайте не обобщать. Не делать выводов. Не выносить поспешных приговоров. Не реабилитировать посмертно.

– Обещаем, – прогудели. – Почему не пообещать? Всегда можно отказаться.

И он произнес – важно, со значением, словно прогуливался с учениками под виноградными лозами платоновской Академии:

– Две реки истекают на край земли – Радостная и Печальная. Деревья возле Печальной реки приносят горькие плоды: кто их попробует, тот начинает плакать, исходить слезами до конца дней своих. А возле Радостной реки вызревают сочные, приглядные плоды, пряного вкуса-аромата. Кто их отведает, отрешается от всяческих желаний, начинает молодеть и вновь проходит через прежнюю свою жизнь. Старческие годы – годы расцвета – юношество – детство – младенчество – и перестает существовать.

Затихли в глубинах пара.

– Эвона как…

Затаились, как обезлюдели.

Обдумали сказанное.

– Задержаться нельзя ли? В юношестве, к примеру? В младенчестве?..

Вздохнул:

– Задержаться нельзя.

Забубнили в расстройстве:

– Какие у нас надежды?..

– Откуда плодородие?..

– Мануфактуры-искусства…

– Шуршим мало помалу…

Заколыхались. Заныли горестно:

У людей-то в дому – чистота, лепота,

А у нас в дому – теснота, духота.

У людей-то для щей – с солонинкою чан,

А у нас-то во щах – таракан, таракан!..

Сидели.

Потели без удовольствия.

Раскрывались наружу народные поры.

Вырывались откровения.

Но голоса в глубинах парилки.

Размягченные.

Порами наружу раскрытыми.

– …"Ты не следи. Чего тебе следить? Дуй-валяй по-нашему". – "По-вашему мне нельзя, – говорю. – Я жмурюсь при этом. А когда жмуришься, клиента упустишь…"

– Адресок не дашь?..

– Испаряемся! – приказал петух. – Самое время.

4

Забежали за угол.

Затем за другой.

Стояли. Взглядывали друг на друга. Ежились от шаловливого ветерка после банного пекла.

Было тихо.

Покойно.

Хотелось улыбнуться кому-то, улыбку получить взамен.

Кавалер ордена признался, стыдливо посмеиваясь:

– Всю жизнь мечтал… Чтобы у петухов были карманы. Как у тебя.

– Это еще зачем?

– Пройтись беззаботно по улице. Посвистывая. Высматривая несушек. И руки в карманах.

– Беззаботно, – повторил Штрудель. – Не доводилось…

Шел мимо городской юродивый, опрашивал прохожих:

– Я вам не снился?

– Нет, – отвечали.

– И вам не снился?

– Нет.

– А вам?.. А вам?..

Ему разъясняли, непонятливому:

– Как ты можешь присниться, ежели уловитель на тебя поставлен?..

– С мелкой ячейкой. Будто на ерша, на тюльку…

Пришел домой и сочинил подметный лист – к высвобождению горожан от умственной дремы.

"В клетке жили два хомячка…

...Вяча и Печа.

Бережливые. Егозливые. Запасливые.

Которые не надеялись на хозяев, жизнь проводя в заботах о пропитании.

Лишь только в кормушке появлялась еда, как они начинали трудиться: лапками к себе, к себе, и за щеку, за щеку…

Закладывали и уплотняли, уплотняли и закладывали.

В промежутках между кормлениями Вяча и Печа забивались в угол клетки, переговаривались в волнении, лапки прижимая к груди, жалели себя всласть:

– А вдруг они исчезнут, наши кормильцы…

– Вдруг позабудут…

– Случится такое-эдакое…

Глядели друг на друга расширенными глазами, произносили хором:

– …ката-стро-фи…

Они знали, хорошо знали: могут исчезнуть продукты – на складах, в магазинах и холодильниках, еще как могут! – и тогда, что тогда, что?..

Леденели от страшных предчувствий, скучнели от обилия забот, пропитание накапливая про запас, – лапками к себе, к себе, и за щеку, за щеку…

Впихивали и уплотняли, уплотняли и впихивали, что не избавляло от беспокойств.

– Бедняжки…

– Какие же мы бедняжки...

Щеки у хомячков раздуло, будто флюс с обеих сторон.

Губы вывернуло.

Глаза выпучило.

Говорить они уже не могли, только переглядывались горестно:

– Бедняжки… Что за бедняжки…

Лапками к себе, к себе – и за щеку, за щеку…

Дверь клетки уже не закрывали, но Вяча и Печа наружу не выходили.

Выйдешь, отвлечешься, пропустишь прием пищи – нет, нет и нет!

Жизнь у бедняжек была трудной, хлопотливой, в вечных потугах выживания.

Они даже любовью не занимались, бесполые от беспокойств, чтобы не выронить запасы изо рта. Есть перестали, желая накопить побольше, и умерли от изнурения плоти, в один день – Вяча и Печа.

Могли бы еще пожить.

Вывести на свет хомячков, которых бы тоже обучили: лапками к себе, к себе, и за щеку, за щеку…".

5

А правитель города покончил к тому часу с неотложными заботами и встал у окна, высматривая свой народ.

– Несчастные люди, – вздыхал. – Даже не знают, как они счастливы...