Шелковый путь

Девушка сделала последнее усилие вырваться из его нетерпеливых объятий. Однако джигит был во власти мрачной решимости, бормотал бессвязные, бессмысленные любовные слова. Она же понемногу покорялась, теряла силы, смирялась перед его неистовостью и настойчивостью. Слезы брызнули из ее глаз. Но он уже ничего не замечал, не видел. Она застыла в страхе, не смея уже шевельнуться, даже вздохнуть, только до боли сжала пальцы, закусила губы. И вдруг ощутила невыносимую тяжесть, словно все ее тело налилось свинцом. Будто разом лишилась всего многообразия чувств, выражавшегося до сего дня, до этой минуты в смехе, гневе, ярости, радости, горести, ненависти, досаде, тоске, восторге, надежде, стремлении, ожидании, — лишилась всего того, чем жила повседневно до сих пор. Все ушло сейчас, все улетучилось, стало несущественным, незначительным. Сейчас был только он, яростный и могущественный, была она, покорная, удивительно притихшая, спокойная, добрая и женственно мудрая, как сама природа, была привольная дикая степь под низким черным небом… Он замер, размяк, поднялся, тяжело дыша. Растерянно скользнул взглядом по ее лицу. Она продолжала лежать, закусив кончик косы. Грудь ее бурно вздымалась и опускалась. Может быть, ее душили слезы? Он почувствовал острую жалость к ней и понял, что полюбил навсегда. Восторг и гордость бушевали в нем, будто одержал он самую крупную победу на поле брани…

Неподвижными глазами уставилась Баршын на созвездие Семи разбойников. Звезды мерцали. Казалось, ожили всадники, понеслись вновь бешеным наметом. Разбойники неумолимо настигали жениха и невесту. Видно, один из них пустил стрелу: рядом сорвалась звезда, пала в черную пучину. Еще немного, еще лишь два-три скачка — погоня настигнет влюбленных. А они не спешат, даже не двигаются с места: то ли коням дают передышку, то ли уснули, то ли вовсе забыли об опасности. Баршын зябко поежилась, пошарила вокруг в смятой чахлой траве. Жуткая опустошенность захлестнула ее. Кружилась голова, поташнивало. Две холодные слезинки потекли к ушам, озноб сменился жаром…

В ней давно жило это странное ощущение — предчувствие неминуемой потери, неотвратимого крушения всех взлелеянных в душе тайн, сладкой мечты, смутных надежд.

Детство ее прошло у подножия горы Караспан. Она была единственной дочерью табунщика. Мать умерла рано. Девочка росла своевольной, капризной озорницей. Отец купил ей однажды на Кан-базаре Отрара большую золотую брошь. Не выдержал, уступил настойчивым мольбам дочери. Она не расставалась с редким украшением, носила ее на груди. Мачеха выходила из себя, кляла падчерицу: «Нищебродка, срам прикрыть нечем, а золотую брошь нацепила!» Не успокоилась мачеха, пока не отобрала отцовский подарок, спрятала на дне ларя. Отец-табунщик днями пропадал в степи, до мозоли натирая седалище в жестком седле. А у Баршын на уме была одна золотая брошь. Незаметно для мачехи перерыла она весь дом и нашла-таки ее. Кое-как прицепила брошь к вороту и во весь дух помчалась к подружке похвастать находкой. Но радость обернулась горем. Перед их юртой находился родник и протекал рекой. Перепрыгивая через него, Баршын уронила брошь. Весь день она обшаривала дно ручья, искала потерю, но так и не нашла. То ли в расщелину провалилась брошь, то ли вода смыла, унесла. Ох, и бушевала тогда мачеха! Поток проклятий обрушила злая женщина на падчерицу. И за косы драла, и тумаков понадавала, и ненасытной обжорой-бедой красноглазой обозвала, и пожелала, чтоб негодницу земля проглотила. Потом еще и отцу пожаловалась, все уши ему прожужжала. А он был измучен дорогой, сильно не в духе и в сердцах пробурчал: «От такой девки добра не жди!»

До сих пор звучат в ушах несправедливые отцовские слова. Незалеченной раной легли они на сердце.

С того времени Баршын возненавидела всякие девичьи украшения, огрубела, замкнулась и стала похожа на сверстников-мальчишек. Одевалась так, как они, на лошади держалась лихим джигитом, и движения ее стали резкими, угловатыми. С отцом она часто пасла табун. Ручей перед их юртой после того события стали называть Золотой водопой. Он и теперь еще все течет мимо их дома. С грустью вспомнилось все это Баршын. Ей почудилось, что отныне высох, исчез золотой ручей ее девичества…

Ошакбай вновь прижался к ней, обнял уверенно. Она покорно приникла к его большому телу, дрожа, как перепуганная косуля. А он утешал ее, гладил, говорил ласковые слова:

— Любовь моя! Желанная!..

Забрезжил рассвет. Стало видно, что лошади заметно удалились от места привала. Осоку вокруг они тщательно выщипали. Ошакбай пошел за лошадьми, снял путы, привел отдохнувших за ночь скакунов. Она молча подавала ему чепрак, потник, седло, чересседельник, подпругу, седельные подушки. Оба были задумчивы, взволнованны. Ели нехотя, через силу. Оседлав коней, начали сами облачаться в доспехи.