Шенна

– Разумеется, Шенна, мне очень жаль это слышать – и не мне одному. Нет в нашей округе человека ни низкого, ни высокого сословия, ни бедного, ни богатого, кто не сожалел бы об этом, услышав от тебя такое. И конечно, не потому, что ты сейчас стоишь передо мной, я так говорю: верно, у всех них будет веская причина для расстройства.

– Через многие трудности я прошел, отче, но эта беда крепче всех схватила меня за сердце. Знаешь ли ты дочь Шона Левши?

– Разумеется, Шенна. Кто же не знает Майре? Это самая уважаемая из молодых женщин в нашем приходе.

– Из тех, что ходят по росе, сегодня нет ни одной подобной ей, отче. И дело мое в том, что уже долгое время готов я отдать все, что у меня было, и все, что когда-либо будет, лишь бы на ней жениться.

– Жаль, что ты давно не сказал мне об этом, сын мой. Известно мне – так, что можно и тебе сказать о том, – что Майре думает о тебе так же.

– Что же ты такое говоришь, отче? – спросил Шенна в испуге.

– Мне известно, что жизнь Майре Махонькой будет гораздо короче, если она не выйдет за тебя замуж. Она чахнет у нас на глазах.

– О, Господи, спаси мою душу! – вскричал Шенна. – Значит, всё в семь раз хуже, чем я предполагал!

– Да не ума ли ты лишился? – спросил священник.

– О, не лишился я, отче, ни ума, ни рассудка. Слишком хорошо владею я и тем, и другим. Здесь живет бедная женщина, которой я недавно оказал небольшую услугу. Она пришла, как ей казалось, ради моего же блага и говорила со мной об этом деле. Я думал, будто ясно дал ей понять, что у меня нет возможности свататься ни к Майре Махонькой, ни к кому другому. Ожидал, что она даст знать об этом и самой Майре, и ее отцу и все это дело затихнет, не причиняя беспокойства никому другому, кроме меня. А вместо этого вышло так, что злосчастная судьба движет это сватовство вперед, вопреки моему отчаянному сопротивлению. Достойный человек самолично пришел пешком сегодня утром, чтобы сказать мне, что никого на свете не хотел бы видеть своим зятем, кроме меня. И когда я разъяснил ему – уж как мог мягко, – что у меня никогда не будет возможности жениться, показалось, будто темная ночь обрушилась на него посреди дня. А теперь, вдобавок ко всем бедствиям, я узнаю от тебя, отче, что и сама Майре Махонькая слаба здоровьем. Какая же печальная повесть! Какая же горестная и печальная повесть!

Священник посмотрел на него.

– Шенна, – сказал он. – Ты самый необычный человек из всех, что мне когда-либо где бы то ни было встречались. Когда ты вошел, я решил, будто больше всего твое сердце гнетет то, что ты не можешь жениться на Майре Махонькой. Теперь же ее отец сам выражает согласие и отдает ее тебе, а ты только и можешь сказать, что все это горестная и печальная повесть! Что же ты за человек? И чего ты хочешь?

– Немудрено, что ты задаешь этот вопрос, отче, – сказал Шенна. – Тяжело сказать, что я за человек и чего хочу. Каким бы человеком я ни был, об этом сватовстве я должен сказать только одно: лучше Майре Махонькой умереть самой лютой смертью из всех, что могут настичь живое существо, чем выйти за меня замуж. Вот какой я человек. Если бы нашелся тот, кто поговорил бы с ней, разъяснил все и дал совет, что лучше выбросить ей меня из головы и сердца и посвятить себя Богу, ничего большего я бы не желал. Я думал, вдова с этим справится, но если она и пыталась, у нее не вышло. Я попросил самого Шона Левшу – совсем недавно, однако, боюсь, этот человек сам не знает, как ему лучше поступить. Я пришел к тебе, отче, полагаясь на твой опыт, понимание и рассудительность, чтоб ты взялся за это – или посоветовал бы, что лучше предпринять в этом случае.

– Боюсь, Шенна, – сказал священник, – что ты сам с собою обходишься совсем несправедливо. Я хорошо тебя знаю – и давно. В самый скудный из дней твоих я не слышал, чтоб ты присвоил хотя бы фартинг. В день, когда ты не зависел ни от кого, никто не говорил, что ты несправедливо обходился с работниками или принуждал их работать, не платя за труды. Богат ты был или беден, никогда я не слыхивал, чтобы кто-нибудь видел, как ты возвращался домой пьяным, ввязался в драку или сошелся с дурной компанией. Тебя никогда не обвиняли ни в грабеже, ни в хищении. Ни в сварах, ни в ссорах, ни в сутяжничестве тоже нельзя тебя обвинить. Что же до тех, у кого были твои деньги, так их и счесть-то трудно. И я не слышал пока, чтоб ты настаивал, требуя свои деньги назад. Зато частенько слышал, что некоторые из тех людей недостойны того, чтоб им дали хоть что-то. И я не могу взять в толк – понимаешь ли? – почему же ей лучше умереть, чем выйти за тебя замуж.

– Я не хочу в это дальше лезть, отче. Человек сам лучше знает, где ему жмет башмак. Я пришел к тебе просить совета, чтобы расторгнуть это сватовство. Отмени его, если не хочешь, чтобы она горела в аду! Ты пересчитывал мои достоинства, а сосчитать их очень просто. Все доброе, что я делал, делал я с единственной мыслью. Я делал это ради Спасителя, не хвастаясь этим перед Богом. Но что мне пользы, если теперь я сотворю кривду?