Шенна

– Много добра ты сделал с их помощью, чего не сумел бы сделать, если бы их вовсе не видел.

– Быть может и так, что свершилось и зло, какого бы не было, если б я их вовсе не видел.

– Добро сильнее зла, – сказала она.

– Сегодня зло сильней, – возразил он, – чем все добро вместе взятое.

– Отчего же? – спросила она.

– Обойдись я в тот день этим шиллингом, а в придачу к нему двумя другими, ни я бы никогда не думал о Майре Махонькой, ни она обо мне. И не знал бы я никогда печали сего дня, и сердце мое не обратилось бы в камень, и голова моя не была бы словно в тумане, и разум мой не пылал бы, словно кузнечный горн. И жизнь моя не сократилась бы до тринадцати лет, половина из которых уже прошла.

– Гляди, Шенна! – сказала она, раскрыла другую ладонь и показала ему в самой середке прозрачный шарик. И светился тот шарик таким ярким светом, что, взглянув прямо на него, можно было ослепнуть. И лучики света исходили от него кругом, как от солнца. На шарике том был тонкий золотой поясок, а на пояске – золотая цепочка.

– Что же это такое? – спросил Шенна, когда попытался посмотреть на шарик и сила света ослепила его глаза.

– Он твой, – сказала женщина.

– Из-за чего он вдруг стал моим?

– Из-за того поступка, что ты совершил этим утром, – ответила она. – Самый благородный поступок, каких давно не бывало в Ирландии.

– Да что же за благородный поступок совершил я сегодня утром?

– Ты, – сказала она, – отлучил от своего сердца лучшую в Ирландии женщину – ради Спасителя.

– Ничего ж не попишешь тут, – отозвался он. – Как мог я столь несправедливо поступить с такой женщиной?

– Ты расстался с такой женщиной прежде, чем поступил с нею неправильно.

С этими словами она надела цепочку Шенне на шею и спрятала самоцвет у него на груди, у самого сердца.

– Храни его здесь, – сказала она. – И тогда в величайшем испытании из всех, что тебе предстоят, и в самый тяжелый час, что для тебя настанет, ты не утратишь мужества.

Едва она коснулась рукой его груди, как Шенна почувствовал, будто что-то взорвалось у него в ушах. Туман рассеялся. Земля и небо стали яркими. Черное отчаянье оставило его разум. И сердце снова к нему вернулось.

А едва женщина сказала последнее слово, какой-то белый туман скрыл ее от глаз Шенны, и потом, когда туман рассеялся, ее уже не было. Шенна посмотрел на небо и на землю. Разум его оставался так же спокоен, каким был всю его жизнь. Потом он взглянул на деревню, на дом Диармада Седого, в одну сторону – на дом вдовы, и в другую – на дом Шона Левши. Улыбнулся и отправился домой.

ГОБНАТЬ: Интересно, а что сказал Микиль, когда увидел, что Шенна вернулся?

ПЕГЬ: Никто не промолвил ни слова, когда все увидели, что он возвращается. Вскоре после того, как Шон Левша тем утром приходил, весь поселок облетела весть, что Шенна сошел с ума, сватовство было почти улажено, Майре Махонькая отказалась выходить замуж, а Шенна лишился рассудка. Что видели, как днем он ходит по деревне в одних только штанах и рубашке, что он убил ребенка на окраине деревни, а после бежал в холмы, словно дикий олень с Мангарты. Что он отправился в Долину Безумцев[15], и уж наверно никто не знает, когда он вернется. Что люди со всех семи приходов нащепили лучины и наготовили факелов, чтоб ночью пойти его искать с огнем, и что, без сомнения, его найдут в какой-нибудь яме, куда он забрался с головой и утоп, или в пещере, где он сгинул от холода и голода.

КАТЬ: Да не воздаст им Бог за труды! Наверняка, если бы он и правда страдал от холода и голода, мало бы кто хоть чуточку участия к нему выказал.

ПЕГЬ: Твоя правда, Кать. Но в этом они ничуть не отличались от самого Шенны. Ведь и ему было бы безразлично, чем они там заняты или что собираются предпринять, узнай он, что происходит. Правда, он этого не знал.

ГОБНАТЬ: Вот была бы потеха, если б они всю ночь бродили по холмам и болотам, разыскивая его, а он сидел себе спокойно дома, тачал башмаки и напевал «Ворсистую ведьму».

ПЕГЬ: Скажу тебе, Гобнать, ты сняла это прямо у меня с языка. Как только Шенна пришел домой, он взялся за работу и не успел сделать и трех стежков, как принялся напевать «Ворсистую ведьму» так же весело, как и прежде. Работники переглянулись, а Микиль всадил себе шило глубоко в большой палец.

ШИЛА: И с чего это он вдруг, Пегь?

ПЕГЬ: Откуда же мне знать, Шила? Небось задумался крепко о чем-то, когда укололся.

ШИЛА: Я знаю, о чем он думал.

ПЕГЬ: И о чем же, Шила?

ШИЛА: Он думал, хорошо бы узнать, что сказала Майре Махонькая, когда увидала, что у Шенны на пальцах воск, а сам он в фартуке и с непокрытой головой, и не расторгнуто ли сватовство из-за всего этого.

ПЕГЬ: И конечно, Шила, если у него было столько всего на уме, неудивительно, что он уколол себе шилом большой палец.

ШИЛА: Мать сказала ему, что у него хорошо получится уладить сватовство, а мне вот кажется, ничего хорошего у него бы не вышло.

ПЕГЬ: А почему ты говоришь, что не вышло бы ничего хорошего, Шила?

ШИЛА: Да такой уж он недотепа. У него гораздо лучше вышло бы расстроить сватовство, чем уладить.