Шенна

Скоро он уже сидел у огня и с небывалым рвением поглощал еду. Но право слово, сиделка старалась не давать ему еды сверх необходимого, и вряд ли вы когда-нибудь видели такие споры и склоки, какие случались меж ними, когда он пытался ухватить больше.

Диармаду становилось лучше, и у него начали собираться соседи, приносить ему новости и рассказывать, как же им было его жалко, когда узнали они, что он слег, и какое счастье для них настало, когда прослышали, что пришел в себя.

Когда Шенна узнал, что больному действительно полегчало и опасность миновала, он перестал так часто его посещать, а через некоторое время уже не заходил совсем.

Сиделка осталась дольше необходимого, но причиной тому был священник, поскольку он ожидал с часу на час и со дня на день, что Сайв вернется домой. И вот сиделку позвали на другой конец прихода, и она засобиралась. Им оставалось лишь попросить бедную старую Пайлш являться по утрам, разводить огонь и готовить немного еды для Диармада. Но не все заботы достались ей одной. Не проходило и дня, чтобы в гости не заглядывала мать Микиля, а в те дни, когда ее не бывало, заглядывала сама Майре Махонькая. Соседи поговаривали, что Диармад пошел на поправку гораздо быстрее в последние дни, которые она провела в беседах с ним, чем за все прочее время болезни. Сам же Диармад говорил, что словно рассеивался туман, окутывавший его рассудок и сердце, когда он видел, как Майре появляется в дверях.

Но в один голос все твердили вот что: хорошо, что поблизости не было Сайв, когда он хворал, поскольку он, пожалуй, не смог бы прийти в себя так скоро, окажись она рядом. Ведь наступи тогда перелом в болезни и разозлись Сайв по какому-нибудь случаю, она бы опять взбеленилась, и болезнь у Диармада обострилась бы – это так же бесспорно, как то, что его дочь звали Сайв.

Так полагали соседи, но, конечно же, иначе полагал сам Диармад. По его представлениям, он так долго пролежал пластом лишь потому, что дочь не вернулась домой и от нее не было никаких вестей. С утра до ночи не находилось больше повода для разговоров между ним и любым, кто заходил к нему, кроме как «где она», «что же она задерживается», «жива она или мертва». «Если жива, то почему никто о ней не слышал никаких новостей? Если же мертва, почему из каких-нибудь краев не поступило известие о ее смерти? Уж верно, ее не могли убить без того, чтоб кто-нибудь об этом да не узнал. Если бы ее убили среди ночи и бросили тело в какой-нибудь пруд, уж конечно, на следующий день ее бы нашли, весть об этом распространилась бы по всей округе, и Шиги бы поймали, сделай он такое, и повесили бы. Если только он опять не оказался столь же хитер, как тогда, когда сумел уйти от Кормака».

Вот так Диармад коротал теперь время, без умолку обсуждая эти вопросы с каждым, кто мог его выслушать. Когда оставался в одиночестве, разговаривал сам с собою и сам с собою спорил и пререкался. Иногда, споря с самим собой, он так повышал голос, что его слышала Пайлш, и ей казалось, будто в комнате с ним двое или даже трое – такой он поднимал шум.

Несмотря на горе, к еде охота у него была отменная, восстанавливался он быстро. Скоро Диармад вновь стоял в дверях, подпирая плечами косяк, как обычно, только лицу его недоставало прежнего цвета да одежда не сидела так же хорошо, как перед тем, как беднягу свалила болезнь. Можно было заметить, что он потерял часть живого веса, а жиру – и того больше. Плечи его стали слишком тощи для куртки. Руки тощи для рукавов. Ляжки тощи для штанин. В одежде бедняги стало столько свободного места, что он чувствовал, как ветер обыскивает его косточки в зазорах меж кожей и одеждой, так что Диармад не мог долго оставаться в дверях, и он время от времени подбирался к огню, чтобы согреться.

Однажды недели через две после того, как Диармад встал на ноги, подошел он к дверям; одежда его сильно пропахла очагом. И только глянул на дорогу, как увидел, что к его дому движется женщина. С первого взгляда он скорее испугался того, как эта женщина похожа на Сайв. Диармад не сводил с нее глаз, пока не приблизилась она. Был на ней расшитый плащ. Сверху на том плаще – капюшон, покрывавший голову. Левой рукой придерживала она капюшон за оба края так, что Диармаду ничего не было видно, кроме носа и одного глаза.

Женщина свернула к дому и шагнула прямо через порог – не посторонись Диармад, она бы сшибла его с ног. Затем прошла к очагу и села на стул самого Диармада. Повернулась к огню и, протянув обе руки, вся подалась к теплу, будто его ей не хватало.

Пайлш в углу подняла голову и посмотрела на незнакомку долго и пристально. Диармад остановился посреди дома, глядя женщине в затылок. Как только согрелась она – снова подняла левую руку к капюшону и сомкнула его у рта. Одним глазом посмотрела на Пайлш, следом посмотрела на Диармада.

– В этом доме курочка квохчет! – сказала она.

И едва ли можно было понять, женский был ее голос или мужской.

– В этом доме курочка квохчет! – повторила она.

– Что-то я не слышу, как она квохчет, – сказал Диармад.