Шепчущий во тьме

Наконец я приспособил корягу в качестве трости, и извилистая дорога пошла в уклон. Впереди, на расстоянии всего в несколько десятков родов[84], высился обветшалый дом, где жили и умирали мои предки. Его башенки казались миражами, вылепленными из мглы, а черная тень, отбрасываемая им на бугристый склон холма, трепетала и колыхалась, будто сотканный из материи снов креп. Этот памятник архитектуры полувековой давности, приют всех членов моего рода, старых и молодых, я оставил много лет назад ради проживания на пару с фанатиком Эндрюсом. В ту роковую ночь дом пустовал – и я надеюсь, что таким ему быть и впредь.

Каким-то чудом я достиг старого поместья, хотя совсем не помню второй половины своего пути. Семейное кладбище прилегало к нему почти вплотную – пристанище мха и рассохшихся под весом лет надгробных плит, так страшившее меня совсем недавно. Теперь же, поравнявшись с собственным могильным камнем, я ощутил себя на положенном мне месте… но нахлынули с новой силой и оставленность, и отрешенность от собственного тела, коих я сполна вкусил, будучи на одре. Мысль о том, что конец близок, одаряла абсурдной негой, и я купался в ней, не пытаясь разобраться в иных эмоциях, покуда вскорости мне не открылся весь подлинный ужас собственного положения.

Могилу свою я нашел интуитивно – и опознал по недавно уложенным пластам дерна: щели меж ними еще не укрыла трава. В лихорадочной спешке я раскидал дерн и взялся разгребать голыми руками сырую яму, оставшуюся после удаления поросли с корнями. Не берусь сказать, сколько времени я провел, царапая азотистую почву, но пальцы наткнулись-таки на крышку гроба в какой-то момент; пот лил с меня в три ручья, ногти до крови ободрались и расщепились.

Наконец я выбросил за край ямы последний ком рыхлой земли и дрожащими руками потянул на себя тяжелую крышку. Она слегка поддалась, и я был готов полностью открыть ее, когда тошнотворный запах ударил мне в ноздри. Я в ужасе выпрямился. Неужели какой-то идиот поставил мою надгробную плиту не на ту могилу, заставив меня откопать еще одно тело? Ибо, конечно, только оно и могло быть источником ужасной вони. Понемногу меня начали одолевать зловещие сомнения, я выкарабкался из ямы и еще раз пригляделся к новехонькому надгробию – с моим именем на нем. Значит, я не ошибся… вот только что за пройдоха закопал здесь еще чьи-то останки?

Само по себе в мозг ворвалось несказанное озарение. Запах, несмотря на его мерзость, казался знакомым – ужасающе знакомым… Мог ли я довериться своим ощущениям, столь дурной догадке? Шатаясь и чертыхаясь, я снова спрыгнул в черную каверну и, подсвечивая себе спичкой, полностью расчистил продолговатую крышку от земли… Огонек вдруг погас, будто схваченный злой рукой, а я бросился прочь из этой проклятой дыры, исступленно, в страхе и отвращении голося.

Вновь обретя способность соображать, я понял, что лежу пластом у дверей в особняк моих предков. Сюда я, похоже, приполз после невероятного происшествия на фамильном погосте. Брезжил рассвет; я неспешно встал, отворил старую дверь и вошел в дом, который не слышал ничьих шагов все последнее десятилетие и даже сверх него. Лихорадка глодала мои грубые кости, едва удавалось устоять на ногах, но кое-как я всё же преодолел один за другим тусклые запущенные коридоры и пролеты – и добрался до своего кабинета, много лет назад покинутого.

Когда взойдет солнце, я спущусь к пруду под старой ивой подле кладбища и утоплюсь в нем. И тогда ничьи глаза никогда не узрят того кощунства, что продлило мою жизнь на срок сверх отпущенного свыше. Не знаю, какой пойдет слух, когда мою разоренную могилу найдут, но молва не обеспокоит меня, коль скоро я сумею найти забвение – и избавление от того, что нашел там, на старом родовом кладбище.

Теперь я знаю, почему Эндрюс был таким скрытным в своих действиях; таким лютым и злорадным в своем отношении ко мне после моей искусственной смерти. Он всё время считал меня образцом – живой демонстрацией своего высокого хирургического мастерства, шедевром попрания врачебной морали… предметом извращенного искусства, которым мог любоваться только он один. Вряд ли я узнаю, где именно Эндрюс раздобыл то другое, соединенное со мной, когда я беспомощно лежал в его доме, – думаю, привез с Гаити вместе с дьявольским эликсиром-анестетиком. Как бы там ни было, эти длинные волосатые руки и непропорционально короткие ноги мне чужды – равно как и чужды всем естественным и благоразумным законам человечества. Мысль о том, что моя голова промучается еще какое-то время, пришитая к этому нечто, – отдельная боль.

Теперь я могу только желать того, что когда-то было моим; того, что каждый человек, благословленный Богом, должен иметь после смерти; того, что я увидел в тот ужасный момент на древнем кладбище, подняв крышку гроба, – моей собственной[85] сморщенной, успевшей разложиться, обезглавленной бренной оболочки.

Перевод Григория Шокина

Примечание