Шепот

— Помолчим, помолчим, — потрепал его по плечу штабсарцт, — ты мой спаситель, и я не отпущу тебя никуда. Отныне ты мой брат и даже больше… Ага!

По коридору к ним быстро шла рыжеватая красногубая женщина. Глаза ее горели, как у волчицы. Упруго торчала грудь, натягивая тонкую ткань белой блузки. Ритмично двигались скованные узкой черной юбкой бедра. Ярема равнодушно прикрыл глаза веками. Знал, что такое чудо не для него, загнанного и навеки несчастного, снова преисполнился удивлением и восхищением по отношению к Кемперу: имел такую жену и ни разу не похвастал ею, главное же, не спешил к ней, рыскал несколько лет среди лесных бандитов, искал там призрачного счастья, хотя имел его здесь, у себя дома.

Женщина подошла к ним, остановилась, словно бы ее толкнули в грудь. Смотрела не в лицо своего мужа, а на его забинтованную ногу.

— Ты ранен? — спросила так, словно он вышел из дому час назад и вернулся с перебитой ногой.

— Как видишь, — пожал плечами Кемпер. — Кроме того, я наконец вернулся. Может, ты поцелуешь своего мужа, Гизхен?

Гизела нагнулась к нему, притронулась накрашенными губами к дурно выбритой щеке, оставив на ней красное пятнышко.

— Прекрасно! — удовлетворенно воскликнул доктор. — Я вижу: ты ждала меня.

— А что мне оставалось? — оскорбленно ответила женщина.

— И не переставала любить своего мужа.

— Так же, как ты не переставал любить свою жену. Ты примешь ванну?

— Мы примем ванну. Познакомься — это мой товарищ, герр Ярема. Так его должны называть все. Он спас мне жизнь. Отныне он будет жить у нас.

— Отлично. Надеюсь, вам будет хорошо у нас, герр Ярема!

Женщина не смотрела на Ярему. На ее симпатии он и не рассчитывал, но хотел бы вое же как можно меньше времени находиться в столь глупом положении, как сейчас. Что-то подсказывало ему, что не так уж все хорошо в доме доктора Кемпера, как могло показаться с первого взгляда. И уж, наверное, лучше бы вещи в кабинете хозяина дома передвинули туда или сюда, только бы в душе хозяйки все оставалось на своем месте и не происходило опасных сдвигов. В конце концов, что ему за дело до чужих душ! Спасся сам — вот что самое главное! Теперь немного очухаться, оглядеться, он молодой, сильный, умный, у него есть неисчерпаемые заряды ненависти к коммунистам и готовность бороться — это самое главное!

— Приготовь нам комнаты с герром Яремой во втором этаже, — сказал Кемпер жене, когда все трое уселись в креслах кабинета. — Мы будем жить рядом. Во всяком случае, пока у меня не заживет рана. Ты не приревнуешь меня к герру Яреме?

Он хрипло засмеялся. Гизела заметила, что глаза его, когда-то хищно-прекрасные, теперь как бы налились мутной водой и появилось в них новое выражение отчужденности и холодной безучастности. Они так напомнили ей глаза майора Кларка, что она даже вздрогнула. Чтобы отогнать невольный страх, вызванный воспоминанием о майоре, она впервые улыбнулась мужу и промолвила голосом, полным видимой кротости:

— Я верю тебе так же, как ты мне.

— О, ты заставляешь меня растрогаться! — воскликнул Кемпер деланно бодрым голосом. — Впрочем, неправда, я уже растрогался! Когда увидел на доме мемориальную доску в мою честь. Такого могла добиться только женщина, которая превыше всего, ставила своего мужа. Воображаю, как трудно тебе пришлось.

— Ты угадал. Но я не останавливалась ни перед чем, только бы надлежащим образом почтить твою память.

— Откуда ты взяла, что я погиб?

— Ты молчал.

— Я мог попасть в лапы русских.

— Даже оттуда откликались.

— Гм, не знал. Но почему ты не спрашиваешь, где я был?

— К чему спрашивать, раз ты дома?

— Я действительно дома, ты не ошибаешься, и надеюсь остаться здесь навсегда.

— Придется снять доску, — сказала Гизела.

— Зачем? Мы просто переделаем текст. Напишем, что владелец этого дома с такого-то и по такой-то год находился в лагере Аущвиц. А дальше все оставим, как было. Герр Ярема, вы одобряете мой замысел?

— Вы знаете мое отношение к вам, — быстро сказал Ярема.

Гизела презрительно скривила губы.

— Мы еще поговорим, — встала она. — Я пойду посмотрю, как там ванна.

— Иди, моя дорогая, иди, — милостиво разрешил Кемпер.

15

Еще никто не постиг до конца таинственного механизма человеческой боли, страны отчаяния, окутанной мраком, в котором даже Голгофа кажется избавительной дорогой. Может, боль нужна детям для предостережения на первых шагах познания мира? Жестокое предостережение, но необходимое. Один раз уколоться, раз обжечься, раз порезать пальчик острым стеклом, чтобы на всю жизнь запомнить: это боль!

Может, своей болью тело протестует против жестокости природы, которая повергает его в бездну смерти? Но то счеты с природой, а есть боль от людей, есть солдатские раны, есть порубленные и пострелянные, изувеченные, искалеченные, измученные нестерпимыми страданиями, отгороженные стенами боли от всех людей, от всего живого, обреченные в одиночестве бороться с чудовищным зверем боли, который отгрызает все руки, протянутые на помощь.