Шепот гремучей лощины

Бодрые нотки исчезли, стоило доктору увидеть раны. Между седых бровей пролегла глубокая морщина.

– Он живой, – сказал Митяй, протискиваясь к столу.

Зосимович ничего не ответил, он пытался нащупать пульс.

– Он живой, – повторил Митяй, – это просто чудится, что мертвый.

– Мне не чудится. – Зосимович обернулся на него через плечо и, кажется, только сейчас узнал. – Митя? – Голос его смягчился. – Нашелся…

– Батю моего спасите, – попросил Митяй шепотом. Хотелось кричать криком, но он боялся, что крик сорвется в плач. Нельзя ему плакать. Он еще там, в упырином подземелье, решил, что ни плакать никогда не будет, ни бояться ничего не станет.

– Что смогу, – проворчал Зосимович, а потом гаркнул: – Лидия Сергеевна, ну что вы там возитесь, голубушка?

– Я здесь, – послышался за их спинами тихий голос. – Я все принесла, что велели.

На пороге стояла невысокая не то девушка, не то женщина – в скупом свете керосинки было не разобрать. В руках она держала большой алюминиевый таз, накрытый льняным полотенцем. За ней маячил тот самый дед-часовой, высоко над головой он держал еще одну лампу.

– Идите сюда, Лидия Сергеевна. – Зосимович посторонился. – Видите, какой тут случай…

– Вижу. – Она подошла к столу, склонилась над батей. Лицо ее было худым и болезненно бледным, русые волосы завязаны в такой тугой пучок, что глаза казались чуть раскосыми. Не старуха, но и не молоденькая девушка, не такая, как Соня. Лет тридцати, навскидку. Да и что ему за дело до ее возраста?! Его сейчас волнует лишь одно. И если эта тетка спросит, жив ли его батя, он заорет…

Не спросила, просто уставилась на раны, раскосые ее глаза удивленно расширились.

– Ассистировать будете. – Зосимович не спрашивал, он отдавал приказы. – Попробую извлечь пули. Кровотечение, смотрю, остановилось. Так, мне нужен чистый инструмент, горячая вода, самогон, нормальный свет. И что в операционной делают посторонние? – Он словно бы увидел их всех в первый раз. – Попрошу на выход, молодые люди! И так антисанитария страшная. Не представляю даже, что делать со всем этим.

Митяй хотел было спорить, но Соня крепко взяла его за руку, заглянула в глаза.

– Так нужно, – сказала одними губами. – Пойдем, Митя.

Снаружи было холодно. Он уже успел привыкнуть к расслабляющему теплу и теперь как-то враз озяб, задрожал, как осиновый лист.

– Дяденька, – Соня обратилась к деду-часовому. – Где бы им согреться и просушиться?

– Я здесь останусь! – Митяй упрямо сунулся к окну, но Лидия Сергеевна прямо перед его носом задернула занавески.

– Здесь ты никому не поможешь, малец, – сказал дед и поманил их за собой. – Пойдемте, покажу, где можно обсушиться, а потом покормим вас, чем бог послал.

Митяй снова пытался сопротивляться, но как-то внезапно выяснилось, что у него совсем не осталось сил. Сева взял его под руку, как барышню какую, и молча поволок за дедом.

В качестве временного прибежища им выделили землянку. Из мебели в ней, считай, ничего и не было, зато в печке-буржуйке потрескивал огонь.

– С одежей у нас туго. – Дед поскреб щетинистый подбородок. – Но сейчас распоряжусь, ребятки что-нибудь найдут на смену. А там уже и ваша просохнет.

Он вернулся в землянку спустя четверть часа, вслед за ним шел хмурый, незнакомый Митяю пацан. Наверное, из городских. Пацан нес в руках кипу какого-то тряпья.

– Вот, – сказал вместо приветствия и швырнул тряпье на деревянную лавку.

– Что нашли. – Дед пожал плечами, а потом глянул на Соню и велел: – Ты, девонька, выйди пока во двор. Пусть эти орлы переоденутся, а потом Петька, – он кивнул на пацана, – отведет вас на кухню.

Петька широко, во всю пасть, зевнул, с интересом зыркнул на Соню. Соня пожала плечами и молча вышла из землянки.

На переодевание ушло минут пятнадцать. Они с Севой долго не могли разобраться в этом ворохе штанов, рубах и свитеров. Одежда была несвежая, местами с подозрительно похожими на кровь пятнами. Но она была сухая, а это самое главное. Две пары кирзовых сапог стояли недалеко от печки. И Севе, и Митяю они оказались велики, но вопрос несоответствия кое-как решился портянками. На выходе получилось два деревенских дурачка в одеже с чужого плеча и при автоматах. Хочешь – плачь, хочешь – смейся. Митяю хотелось выть, поэтому он сказал зло и задиристо:

– Жрать охота.

Сева ничего не ответил, и это задело еще сильнее. Только жалости ему и не хватало в сложившейся ситуации. Митяй сжал кулаки. Он уже готовился сказать что-нибудь злое и едкое, после чего непременно начнется потасовка, но Сева его опередил:

– Он выкарабкается. У него есть и фарт, и надежда.

И сразу прошла злость. Злость прошла, а боль осталась. И чтобы заглушить ее хоть как-то, хоть чем-то, Митяй сказал:

– Она была хорошей девчонкой.

Сева глянул на него искоса, покачал головой. Лучше бы он молчал, лучше бы ничего не говорил, столько боли было в Севином взгляде.

– Мы за нее отомстим. – Митяй закинул на плечо автомат. – Мы за них всех отомстим.

– Отомстим, – эхом отозвался Сева. Думал он сейчас о чем-то своем.