Шепот пепла

Липкуд тоже залюбовался. Теплое чувство прошлось по сердцу, возвращая воспоминания детства. Какой восторг вызывали у него эти подвешенные над головой драгоценности! Сколько раз он мечтал о крыльях, чтобы подняться в самую высь и собрать все до единого каменья. Половину подарить матушке – пусть украсит себе платье и не завидует соседкам. Другую обменять на леденцы и раздать ребятам в округе. Тогда они точно захотят дружить с коротышкой Липкудом.

С утра до вечера Косичка бегал за гусями и собирал, а то и дергал перья, варил клей, от которого не раз приходилось кромсать слипшиеся лохмы, и плел корзину, такую огромную, что умещался в ней целиком. Потом перья пылились на дороге, клей буграми застыл на стенках котелка, а корзину для сбора звезд продали. Все ушло, лишь вдохновение, ласковое и безмятежное, осталось с Липкудом на всю жизнь.

Жался к ногам сонный вереск, дыхание ночи расстилалось туманом. Звезды, словно тысячи зрителей с огоньками в руках, расселись на невидимых трибунах и наблюдали за Липкудом. Он оглядел простор и запел протяжно, волнительно, с придыханием:

А в Намуле течет полынь-река.
Не искупаться в ней и не напиться,
Но коли уж дано тебе родиться,
Войди в нее – она не глубока.

На втором куплете к нему присоединилась Элла. Она пела выше и тоньше, но хорошо попадала в мелодию и действительно не заикалась.

Помни прохладу, пыль со стоп смахни,
Усталость сбрось, а злость пусть пото́м выйдет.
Полынь-реке ты душу распахни.
Она по капле горечь твою выпьет.

А в Намуле по ветру льется мед,

Но на язык усладой не ложится.
Коль ты решил на свете появиться,
Вдохни соцветье вересковых вод.

В лилово-фиолетовый пурпур

Приляг и окунись глазами в небо.
И думай не о том, сколь дома хлеба.
Мечтай, как беззаботный трубадур.

Липкуд замолк и продолжил идти в абсолютном молчании. Слова могли спугнуть воцарившийся в душе покой.

– Когда зайдем в город, ни с кем не разговаривай, – сказал он вдруг, сделавшись очень решительным.

– П-почему?

– Я придумал, как нам еды раздобыть на двоих. Терпеть не могу лишние проблемы, но мы с тобой так ноги протянем, вот и молчи. Поняла меня?

Элла кивнула, потом сказала:

– У тебя к-красивый голос. Я л-летела вместе с ним.

– А у тебя голос такой, как будто ты все время заикаешься.

– Н-не смешно…

– Полезай сюда.

Липкуд распахнул кафтан, в котором поместилось бы еще двое, укутал и приобнял Эллу. Идти стало неудобно, зато девчонка пригрелась и притихла. Сиамскими близнецами они добрели до главных ворот и двинулись в сторону питейного дома.

В нос ударил умопомрачительный запах жареного мяса с луком и дымный аромат овсяных лепешек. Тишина сменилась бойкими криками торговцев, визгом ребятишек, скворчанием жира на углях, чавканьем, чмоканьем, звоном.

Славный город Папария сверкал разноцветьем огней. Казалось, в небе над ним кто-то проделал дыру, и оттуда высыпалась целая куча звезд. Люди поймали их, закатали в банки и выставили у домов. Улицы были теплыми, уютными и праздничными. Мерно таяли за цветным стеклом свечи. Как и всегда перед затмением, горожане жгли их ночь напролет. При свете ламп гуляли, торговали, шумно ссорились. Они выспятся после – в чернодень, а пока в городе бурлила жизнь.

Липкуд и Элла влились в шумный поток и без труда пробрались к большому зданию из желтоватого камня с окнами в виде виноградных гроздей. Крошечные круглые стекла разных оттенков синего лепились друг к другу, следуя задумке неизвестного мастера. Над ними зеленели настоящие лозы. Усики цеплялись за трещинки и шероховатости кладки, тянулись к самой крыше, увивали прямоугольные колонны возле крыльца.

Липкуд шумно выдохнул, толкнул дверь и вошел. Внутри было жарко и дымно, стояли в три ряда выскобленные столы. Впереди терялась в темноте лестница, ведущая на второй этаж. Там обыкновенно ночевали заезжие или совсем уж пьяные, если имелась в кармане деньга.

Липкуд окинул взглядом залу и отыскал нужного человека. Старина Гвен ничуть не изменился. Все такой же лысый и важный. Он стоял за стойкой, с озабоченным видом гоняя камни на счетах, и не обратил внимания на нового постояльца, пока не почуял исходящую от него вонь. Все головы повернулись в сторону Косички. Люди зажимали носы и морщились. Гвен приставил к лицу крепко надушенный платок. От яростного взгляда певуну захотелось бежать куда подальше, но он пересилил страх и направился прямиком к хозяину.

– Спою, станцую голышом, сочиню балладу для твоих усиков, – предложил он.

– Ты лучше катись отсюда подобру-поздорову и мойся, – мрачно процедил Гвен.