Шепот пепла

Карима покинула мир так рано по причине простой и жестокой – год за годом ее мощный дух отторгал хилое тело. Она говорила, что чувствует себя в нем, как в тюрьме. Карима не любила себя, а моего косноязычия не хватило на подбор правильных слов, которые спасли бы ее. Вопли отчаяния и прах в крохотном пузырьке – вот и все, что оставила мне моя недалекость.

Кариму сгубил ее дар. Чуткий к мыслям хозяйки, он воплощал все то, что безногая думала о себе. Внушая телу мысли о вине, о бремени, Карима разрушала себя, как и те немногие калеки с Целью совести, кому довелось распахнуть врата молодых лет. В детские годы не так остро гнездится в них отчаянный страх быть чьей-то обузой. Не такими уродливыми кажутся культи. Но с годами, не видя толком внешнего мира, калеки погружаются внутрь себя и начинают искать причины, по которым их постигло наказание. Они видят себя виновными и недостойными жизни. И, даже встретив человека искренне любящего, пытаются всеми силами оттолкнуть его, дабы не сделать жизнь ближнего тягостной. Восемнадцать лет – страшный возраст для тех, кто не сумел найти в себе свет и смысл.

(Из книги «Племя черного солнца» отшельника Такалама)

* * *

Архипелаг Большая Коса, о-в Валаар, пустыня Хассишан

13-й трид 1019 г. от р. ч. с.

Чернодень казался бесконечным, но мысль о нем потеряла всякое значение, когда Астре понял, что Сиину уже не догнать. Тюрьма тела, помещенная в капкан пустыни, и двое упущенных суток сделали расстояние между ними огромным.

Калека не шевелился, глядя в черноту перед собой. Ему было страшно. По-настоящему страшно и одиноко. На тысячи шагов одна пустошь и никакой надежды на помощь. Оставалось только выползти наружу и сгореть. Чернота затмения проникла в самую душу Астре, погубив остатки надежды.

Сознание то окуналось в полудрему, то поднималось на поверхность. Калеке мерещились звонкий смех Яни, ворчание Марха, тревожный шепот Сиины. Хотелось приблизиться к ним, услышать четче, и Астре наконец позволил себе уснуть.

Из темноты появился дом, наполненный уютом зимней ночи. В нем пахло смолой и сладостями. Пурга замела окна до середины, сизые волны застыли по ту сторону стекла, оставив видимыми только черные верхушки сосен и звезды в прогалах между ними. Астре сидел на подоконнике и наблюдал, как блестят от огонька свечи мелкие крупинки снега.

Сиина неподалеку разливала в жестяные формы тягучую патоку из смеси топленого сахара, малины и меда.

– Ох и горячее! – воскликнула она, почти роняя железный ковш на дощечку. – Все руки под прихваткой пропекло. Думала, не удержу.

Она тут же плеснула в посудину воды из ведра, чтобы карамель не успела застыть и не пришлось потом мучиться, отскабливая ее. Размешала хорошенько и, подумав, слила в банку.

– Ты это зачем? – спросил Астре.

– Пирога испеку сладкого, – ответила сестра, улыбнувшись. – Нечего зря водице медовой пропадать. Я в прошлый раз сдуру в помои вылила. Ох и жалела потом!

Сиина была веселой и спокойной, как в дни, когда возвращался Иремил. Едва Астре подумал о нем, дверь скрипнула, впуская внутрь морозный воздух, и на пороге появился прималь.

– Надо будет щели в сенях законопатить, – сказал он, кашляя. – Столько снегу намело, что хоть не отряхивайся.

– Ты валенки-то веником обмети, – отозвалась Сиина. – А, погоди-ка, не разувайся. В холод снеси сладульки, пускай застынут.

– Ишь, чего настряпала! Ну, дело хорошее, давай.

Иремил принял форму широкими варежками и, осторожно ступая, унес в темноту сеней.

– Ай! Вот же зараза, а, – цыкнул Марх.

Астре обернулся и увидел, что правдолюбец сидит на сундуке и криво-косо зашивает прореху на штанине.

– Укололся опять? А я говорила тебе, давай сама зашью.

– Без тебя зашью!

– Ох и вредина, – насупилась сестра.