Шепот пепла

Липкуд с волнением посмотрел на свою ладонь, подумал о холоде и застонал, увидев, как кожу покрывает корочка обжигающего льда. Он бросался от одного гроба к другому, просил, умолял, предлагал мертвецам полезные вещи, но ни один из них не захотел забрать морозный дар. Все оказалось враньем, зато Элла, никогда не видевшая северной зимы, радостно носилась по курганам, задевая подолом платья пушистые шапки припудренного инеем вереска. Липкуд горько вздохнул и с выражением процитировал строки из стихотворения Олавия Мати:

И среди смеха я забыт,
И среди радости потерян.
Должно быть, я давно убит,
Да только прахом не развеян.

За мной струится мерзлый след.

В нем нежный клевер цепенеет.
И я в безумие одет,
И я безмолвием пьянею.

После неудачи с кладбищем решено было идти на юг, в Эль-Рю – главный город Царства Семи Гор, расположенный между озером Лок-Манд и рекой Арроу. Как и большинство певунов, Косичка намеревался осесть там до весны. Зимой мало кто бродяжничал. На это время скопившие новых историй, сплетен и шуток барды старались устроиться где-нибудь при большой питейной и развлекать постояльцев до поры, когда сойдут холода. Снега в Намуле почти не было, последние и первые триды года не отличались особенной суровостью, но жухлые равнины во мгле тумана и кусты, понуро склоненные под обледенелой моросью, способны навести смертельную тоску на душу и простудную хворь на тело. Как ни старайся, а от мокрых ног не отделаешься.

– Так дело не пойдет, – сказал Липкуд, расплетая одну из косичек и протягивая Элле размахрившуюся голубую ленту. – Снимай черную и вот этой перевяжи, а то нас так никуда не пустят.

– А к-как же закон? – удивилась девочка.

– Да плевать на эти законы. Просто будем помалкивать на этот счет.

– Н-но закон говорит…

– Ты со мной идти хочешь или нет?

Элла молча приняла ленту.

В Эль-Рю они первым делом наведались в «Летающие лодки» – самую известную винную в столице. Косичка обожал ее за вместительность, необычность и заботу о посетителях. Особенно до смерти упившихся. Особенно в чернодни. Где еще удастся налакаться до белых овечек в глазах и безнаказанно всхрапнуть, лежа в гамаке? Но гамаки – это ерунда, они для нищих. В центральном зале можно было увидеть настоящие лодки, подвешенные к толстым крюкам, затерянным среди потолочных балок. Судна отставали от пола ненамного – достаточно и табуретки, чтобы забраться. Зато раскачивались, как здоровенные колыбели, и зажиточному люду мерещилось всамделишное плавание.

В ложе, обитом узорчатым бархатом, Липкуд не сидел ни разу, но мечтал попасть туда уже давно. Там был мозаичный пол и резные столики, где имелись специальные углубления для посуды, а по бокам свисали гроздья дутых оранжевых фонарей. Издалека они походили на связки окунутых в мед светляков. Рядом стояли служки, готовые толкать и останавливать миниатюрные галеоны, снимать с борта богачей любой тяжести и пьяноты, тащить их на себе в уборную, а потом пытаться водрузить на место. Липкуд, представься ему возможность, катался бы на чужих спинах туда-сюда весь вечер, но даже в самый удачный чернодень не удавалось собрать за выступления столько денег, чтобы на лодку пустили хотя бы мизинец его правой ноги. Слишком дорогое удовольствие, да и конкуренция на сцене большая. Там подолгу не пробудешь, если только не поймаешь волну настроений и не выхватишь из нее именно то, чего в этот момент жаждут зрители.

Ночь перевалила за середину. Темнели прямоугольники синих драпировок на окнах. Между деревянными колоннами-мачтами сновали разносчицы. В дальнем зале воняло дымом, солониной и копченостями к пиву, в центральном запахи были благороднее и дороже. Здесь разливались во все стороны ароматы дорогих вин, соахских сладостей, пряных мясных блюд. Липкуд оставил Эллу в гамаке и шагал к сцене мимо качавшихся кругом лодок-маятников и полусонных истуканов-служек. Наступил долгожданный миг, когда все устали от буйных плясок и анекдотов, от фокусов и громких песен. Пьянеющие дошли до стадии легкой грусти, и им срочно требовалось что-нибудь задушевное.

В этом, пожалуй, крылась главная причина любви Липкуда к столице и крупным городам. Крохотные пивнушки деревень и сел развернуться не давали. Народ там пахал землю и разгребал навозные кучи. Ему было не до велеречивостей. В таких местах важно расслабить зрителя. В ход шли «голые» анекдоты, топалки, свистульки и прочая дребедень. Косичка все же считал себя человеком высокого искусства, и его радовали горожане, которым не приходилось гнуть спину на полях и в чьих умах оставалось кой-какое местечко для проблем духовных. Они-то готовы были слушать душещипательные серенады Липкуда.