Шепот Земли и молчание Неба

Я поднялся на верх угора, а сидели мы у самой воды, и остановился пораженный золотистым светом, который источали стволы сосен и кедров, бронзовая хвоя, устлавшая землю. В этом таежном царстве было просторно, безветренно. Тайга просматривалась далеко-далеко. Казалось, что еще нужно человеку? Если отдыхать, то тут есть все: сосны, дающие целебный воздух; река с кристально чистой водой; песчаный берег; тепло и тишина сибирского июля. Я от умиления скинул накомарник с широкополой шляпой и перчатки. Я не сразу понял, что случилось, только посмотрел на руки и удивился: они в перчатках? Как же так? Я их снял, да вот они у ног, на толстой хвое! А что же у меня на руках?

Руки мои были темно-серыми. Их моментально облепили комары. Комары — и исчезла тишина, померкло солнечное сияние, лившееся в прозрачной тайге, окутал монотонно-нудный комариный писк, сливающийся в равномерный гул винтов вертолета. Вот тебе и благодатный край для отдыха!

Вновь руки в перчатках, вновь на голове шляпа с накомарником. Я тороплюсь вниз, неистово крича: «Кун, Кун!!» Рядом раздался знакомый лай. Спешу на него и вижу — лабаз на высоких сваях.

Лабазы — деревянные рубленые сарайчики на сваях, чтобы в них не забралась росомаха, — кеты ставят повсюду на своих охотничьих тропах. В лабазе обязательны запас муки, соли, боеприпасов, нередки в них шкуры оленей и пушнины, а также предметы культа. Бывало в лабазе хранили различные детские вещи, принадлежавшие детям, выросшим здоровыми и умными. Считалось, например, очень важным вынянчить мальчика или девочку в колыбели, в которой спал тот, кто вырос и не болел, и был удачлив во всех делах. Такая колыбель считалась в семье почетной, через нее здоровье и ум должны были перейти и на других юных родственников. Ее никогда не выбрасывали и часто хранили либо в чуме, либо в лабазе.

Рядом с лабазом сидел Кун и, задрав голову, лаял. К лабазу была приставлена лестница, дверца приоткрыта.

Кун кого-то чуял. Я подошел, обнял пса и крикнул:

— Есть, что ли, кто?

— Есть, есть, поднимайся ко мне, парень, я что-то покажу! — донесся голос из лабаза, затем появился сам Матвей Бердников, о котором на Елогуе говорили как о потомке могущественных прежде шаманов.

Я удивился. Только сегодня, когда мы сели с Дагаем в лодку-долбленку, Матвей был на берегу.

— А как ты, старик Матвей, уже здесь?

— Вы водой, водой, а я посуху, посуху. Оно быстрее получается. Я ваши выстрелы слушал, уверен был, недалеко остановитесь, ну а Куна увидел, сразу смекнул — скоро покажетесь. Поднимайся.

Я поднялся, и Матвей потащил меня внутрь не очень просторного, но и не маленького сарайчика. Он усадил меня у порога, а сам шмыгнул в угол и выполз оттуда с берестяной коробкой.

— Вона смотри. От деда моего отца осталось.

Матвей показал крохотную, вылитую из свинца лодку, на ней гребцы и фигура с бубном. Потом показал свинцового человека с отверстием у сердца и маленькую свинцовую пальму — тип копья с ножевидным наконечником.

— Прежние люди, — пояснил дед Матвей, — веровали, что, стоит назвать имя врага, трижды повторить его, сказать: «Вот свинцовый человек с таким-то именем», ткнуть в дырку пальмой — и человек настоящий умрет.

Матвей Бердников задумался и потом добавил:

— Я спрятал вещи дедов наших от ребятишек. А то они вдруг пошуткуют, назовут чье-то имя, ткнут пальмой маленькой в дырку, и сгинет настоящий человек. Что, не веришь, что ли? Думаешь, я пустое болтаю? Зря ты, парень, верь мне, так не раз бывало. Еще лет пятьдесят назад, когда Советская власть была только у вас, а у нас еще не было, мой отец таким способом извел бывшего царского приказчика, прятавшегося вона в том тальнике.

Матвей показал рукой на проглядывавший с вышины лабаза низкий левый берег реки.

Я ничего не ответил, молча пожал руку старику, спустился на землю, сфотографировал лабаз, позвал Куна, и мы пошли к Дагаю, оставшемуся у костра.

Дагай дремал, закрыв лицо курткой.

Я рассказал Дагаю о встрече в тайге, он усмехнулся и как-то равнодушно произнес:

— Старик Матвей не любит меня, а то бы обязательно напросился с тобой.

Я не придал значения словам Дагая, как не придал значения рассказу Матвея о логическом воздействии свинцового человека и свинцовой пальмы на судьбу реальных людей. Все вспомнилось потом, когда несчастье произошло, о нем стали толковать всяк по-своему…

Наша лодка вновь шла по течению. Мы сидели как прежде — я на носу, у моих ног Кун, а на корме Дагай с веслом. Перед ним на сетях — два ружья стволами, направленными ему в грудь.

Глухарь пересек наш путь и уселся на невысоком тальнике. Он был очень хорошо виден. Черный, гордо вскинувший голову, спокойный.

Дагай торопливо дернул за ствол «Белки», ложе ее запуталось, видимо, в сетях, что-то щелкнуло, раздался выстрел. Я ничего не понял. Оглянулся, глухарь медленно улетал прочь, Кун вдруг завизжал, Дагай охнул и схватил себя за левое плечо. Долбленка, называемая по-кетски «ветка», потеряла устойчивость.