Шерлок Холмс. Его прощальный поклон

Стоял немыслимо жаркий августовский день. Бейкер-стрит напоминала раскаленную печь, и слепящий солнечный блеск на желтом кирпиче дома напротив резал глаза. Трудно было поверить, что это те же самые стены, которые так мрачно маячили сквозь зимний туман. Шторы на нашем окне были наполовину опущены, а Холмс лежал, свернувшись, на диване, занятый чтением и перечитыванием письма, полученного с утренней почтой. Служба в Индии приучила меня переносить жару куда легче, чем холод, и девяносто градусов по Фаренгейту не были мне в тягость. Утренняя газета, однако, не содержала ничего интересного. Сессия парламента закрылась. Все уехали за город, и меня тоже тянуло к полянам Нью-Фореста или к галечному побережью Саутси. Но оскудевший банковский счет вынудил меня отложить отпуск; что же касается моего компаньона, то ни сельская местность, ни взморье ни в малейшей степени его не привлекали. Он обожал находиться в средоточии пятимиллионного населения, обволакивая нитями своей паутины жителей столицы, дабы немедля откликнуться на любой слух о заподозренном или нераскрытом преступлении. В перечне многих дарований Холмса любовь к природе не числилась, и он покидал Лондон только в том случае, когда вместо городского злоумышленника требовалось выследить его деревенского собрата.

Видя, что Холмс, поглощенный чтением, не расположен к беседе, я отбросил неинтересную газету и, откинувшись на спинку кресла, впал в задумчивость. Внезапно голос моего компаньона прервал ход размышлений:

– Вы правы, Ватсон. Это действительно самый нелепый способ разрешать конфликты.

– Самый нелепый! – воскликнул я, но вдруг осознал, что Холмс откликнулся на мои потаенные соображения. Я подскочил в кресле и уставился на него, до крайности изумленный. – Как это так, Холмс? Ваша проницательность для меня просто непостижима.

Холмс от души расхохотался над моей оторопью:

– Вспомните, как совсем недавно, когда я прочел вам отрывок из рассказа По, в котором внимательный наблюдатель, вооружившись логикой, прослеживает невысказанные рассуждения своего собеседника, вы склонны были принять этот эпизод как простой tour-de-force[2] автора. Я заметил, что это привычное для меня занятие, но вы отказались мне поверить.

– Да ничуть!

– Вслух, дорогой Ватсон, вы, вероятно, этого не высказали, зато движением бровей – безусловно. Увидев, как вы отложили газету и предались раздумьям, я с большим удовольствием ухватился за возможность их прочитать, а затем вторгнуться в ваши мысли, чтобы доказать, насколько тесен был мой с вами контакт.

Объяснение Холмса меня, впрочем, не удовлетворило.

– В том отрывке, – возразил я, – наблюдатель сделал выводы на основании действий собеседника. Если не ошибаюсь, тот споткнулся о груду камней, взглянул на звезды и так далее. Я же преспокойно сидел в кресле – и какие подсказки мог вам дать?

– Вы себя недооцениваете. Человек наделен чертами лица как средством для выражения эмоций, и ваши служат вам превосходно.

– То есть вы проследили за ходом моих мыслей по моему лицу?

– По лицу, и в особенности по глазам. Наверное, вы и не вспомните, с чего начались ваши размышления?

– Не вспомню.

– А я вам скажу. Отбросив газету (именно этот жест и привлек мое внимание), вы полминуты просидели с отсутствующим видом. Затем ваши глаза остановились на недавно вставленном в рамку портрете генерала Гордона. Ваше лицо изменилось, и я отметил, что вы дали волю размышлениям, но далеко они вас не увели. Вы скользнули взглядом по портрету Генри Уорда Бичера, который без рамки стоит на ваших книгах. Далее вы посмотрели на стену, и тут ваша мысль была вполне очевидна. Вы подумали, что если портрет вделать в рамку, то он удачно заполнит пустое пространство и составит пару портрету Гордона.

– Вы на удивление точно описали мои мысли! – воскликнул я.