Шерлок Холмс и страшная комната. Неизвестная рукопись доктора Ватсона

— И как это, Холмс, уживаются в вашей трезвой голове и логика и откровенная мистика?

— Дорогой мой, вы называете мистикой все то, что для вас недостаточно очевидно, и тем самым превращаете меня в какого-то колдуна.

— Но разве, Холмс, глаза и здравый смысл не стоят на страже очевидного?

— Всегда ли, друг мой? Как часто нас подводит и то и другое. Вот лунной ночью в темном углу… Что там? Солдат в карауле или жираф на стуле? А чиркнули спичкой и ни того ни другого — только брошенный на спинку кресла шлафрок, да фикус на этажерке, да позабытая прислугой швабра, то есть ничего, кроме голых фактов. Где же в это время были наши глаза и наш хваленый здравый смысл?

— Ну, это другое, Холмс, тут ночные страхи… оттого и фантазии.

— Фантазии могут быть не только от ночных страхов, но и от нежелания думать и анализировать. Кем это сказано, что «Сон разума порождает чудищ»?

— Согласен, Холмс, с этим никто не спорит, но при чем же тут все-таки адмирал Нельсон?

— А это, быть может, ответ на нашу головоломку. Почему тот, кто толкнул учителя под экипаж, не стал медлить? Представим, что это и был тот самый одноглазый злодей из сна! Понятно, без треуголки. Тогда все сразу становится на свои места. Та самая примета которой мы с вами доискивались.

— Ну, знаете ли, Холмс, такие допущения чреваты…

— Только представим, Ватсон. И это сразу даст ответ на наш вопрос. Хотя неизбежно встают другие вопросы. Если одноглазый боится быть опознанным по черной повязке, почему не заменит ее темными очками, которые повсеместно сейчас в употреблении и особой приметой уж никак не являются?

Я отрешенно пожал плечами — подобная мозговая гимнастика меня не увлекала. Вообще логика всегда представлялась мне чем-то, с чем в повседневной жизни можно было не считаться, как с мнением гениального архитектора при строительстве собачьей будки. Мне больше импонировала интуиция. Ведь интуиция то и дело приходила мне на помощь, логика — никогда.

— Конечно, Логика — важная дама, но Интуиция мне милей, — подвел я неожиданный итог своим размышлениям.

— Обе хороши, — разсеянно бросил Холмс, точно речь шла о двух провинившихся служанках.

Я хмыкнул и собрался было переодеваться, когда Холмс, доставая из ящика с перчатками револьвер, проговорил с расстановкой:

— Знаете, Ватсон, за нашей зубастой рыбкой я, пожалуй, отправлюсь один.

— Один?!

— Да, я думаю, так будет лучше. Логика мне подсказывает…

— Ах, логика? Не слишком ли много эта леди на себя берет?

Холмс, похоже, всерьез задумался над этим вопросом, тяжело вздохнул, но прочитав на моем лице бесповоротную решимость, произнес ласково:

— Поймите, друг мой, любое дело можно начинать, лишь веря в него. У вас же пока такой веры нет…

— Зато есть интуиция и она мне подсказывает, что эта вера есть у вас… коль скоро вы взялись за револьвер!

Холмс невольно рассмеялся и сдался. И хорошо сделал. Страшно подумать, чем бы все для него закончилось, пойди он тогда один.

Взяв кеб, мы быстро добрались до вокзала.

Обычные здесь суета и неразбериха на этот раз, казалось, достигли своего апогея. И о причине этого долго гадать не пришлось. Рослый подросток в замызганной черной паре, линялом котелке, жеваной манишке и при бархатной бабочке размахивал над головой пачкой газет, зычно взывая:

— Покупайте! Покупайте! Не пропустите событие века! Свежие новости! «Кровавое чудовище в гостях у Скотленд-Ярда!», «Оборотень из Блумсбери ищет адвоката!», «Хромой лекарь и его жутчайшие откровения!»

Мы с Холмсом переглянулись, и я купил «Морнинг пост», где напечатали наконец отчет о тех леденящих душу зверствах, что наполнили ужасом и негодованием душу каждого нормального лондонца.

Как я теперь знал, это необычайно трудное дело Холмс расследовал в очень сложном гриме, чего требовали исключительные обстоятельства. Все держалось в строжайшей тайне, потому о его расследовании не подозревали не только вездесущие газетчики и полицейские, но, увы, даже его ближайшие друзья. Лишь на самом последнем этапе Холмс привлек к сотрудничеству инспектора Лестрейда, который едва всего не испортил[3].

По завершении же расследования о нем долго не давали никакой информации, отчего по Лондону гуляли самые невероятные слухи, и теперь, когда долгожданный отчет увидел свет, газеты разбирали быстро и охотно, как благотворительные шоколадки. В вагоне я сразу же развернул «Морнинг пост» и с головой ушел в изучение многих неизвестных мне еще фактов и подробностей, открывшихся в процессе следствия, суда и приговора, что окончательно расставили все точки над «i» в этом печально знаменитом деле. Дочитав, я, потрясенный, процитировал Холмсу высказывание подсудимого за три дня до казни:

— «Весьма сожалею… леди и… джентльмены. Скорей бы петля… я слишком устал от бессонницы!» Что это, Холмс? Поза? Цинизм? Безумие?

— Не знаю, друг мой, бессонница и сама-то по себе штука пренеприятная, а уж осложненная больным воображением и нечистой совестью…