Шерлок от литературы

— Получается, что высокий уровень творческих способностей отмечаются у брошенных отцами, и ума тоже больше у детей, выросших без отца. Но почему?

Литвинов задумался.

— Это разные вопросы, Юрик. Почему дети из несчастных семей умнее сверстников, хоть зачастую слабее и беззащитнее, или агрессивнее? Потому что в их случае в медленный процесс формирования ума вторгается некое роковое обстоятельство. Я цитировал тебе Бунина: «Я вдруг понял, что и я смертен, что и со мной каждую минуту может случиться то дикое, ужасное, что случилось с сестрой, и что вообще все земное, все живое, вещественное, телесное, непременно подлежит гибели, тленью, той лиловой черноте, которой покрылись губки сестры к выносу ее из дома. И моя устрашённая и как будто чем-то глубоко опозоренная, оскорблённая душа устремилась за помощью, за спасением к Богу…» Это — вторжение смерти, стресса из стрессов. Однако ужасный конец лучше ужаса без конца. Для ребёнка череда извечных скандалов родителей стоит единовременного прикосновения к тайне распада. Она каждодневно раскалывает для него мир на части. Но оба эти обстоятельства вынуждают ребёнка начать… думать. Не пассивно воспринимать информацию, а начать анализировать иррациональное. Дети из счастливых семей остаются детьми порой до двадцати, а некоторые — так никогда и не умнеют по-настоящему. Обделённые же семьёй начинают думать на десяток лет раньше сверстников, а детство — это когда в год укладывается эпоха. В итоге они к двадцати годам — ментально зрелые люди и, если пережитое в детстве их не сломало, значит, укрепило. Так появляются умные сильные люди.

— Но если рядом с мальчишкой будет умный наставник-отец, неужели ребёнок сформируется глупее?

— Ну почему? При условии, что отец вложит в сына всю душу и его собственная душа будет кристальна, он вполне может сформировать одарённого человека. Беда в том, что отцов с кристальными душами мало, и ещё меньше тех, кто готов посвятить всего себя детям.

Возразить мне было нечего. Мои родители развелись, завели новые семьи, но я был единственным сыном отца и всегда мог во время учёбы рассчитывать на финансовую помощь, однако — не на разговор по душам.

Литвинов же методично вернулся к теме.

— Вопрос же о том, почему высокий уровень творческих способностей отмечаются у брошенных отцами — на это косвенно отвечает Лермонтов. Вспомни: «Он выучился думать. Воображение стало для него новой игрушкой. В продолжение мучительных бессонниц, задыхаясь между горячих подушек, он уже привыкал побеждать страданья тела, увлекаясь грёзами души…» Помимо размышлений над несообразностями мира, в несчастном ребёнке растёт стремление отдохнуть от слишком тяжёлого для его лет труда мысли, и он уходит в мир иллюзий, в мир воображения. Гармоничное развитие интеллекта нарушается, это правда, страдают математические способности, — это верно, но растут и усиливаются способности вербальные и аналитические, сфера воображения чудовищно усиливается, — вот тебе и готовый писатель и поэт.

Я осторожно поинтересовался.

— А у тебя… развитое воображение?

Литвинов горько усмехнулся.

— Развитое. Моим родителям в их скандалах всегда было не до меня. Сегодня ситуация зеркально поменялась — мне не до них. У меня богатое воображение, хорошие аналитические способности и дар слова. Косвенно я этим обязан им обоим, но вспоминая свои детские ночи в слезах отчаяния, я сегодня не чувствую себя благодарным. Я не имел любящих родителей вчера и не хочу притворяться любящим сыном сегодня.

— И считаешь, что эмоциональность — сродни ущербности? — предположил я, вспомнив Аверкиеву.

Мишель не ответил, но поинтересовался:

— Не отсюда ли, кстати, и кривизна в семейной жизни гениев? Не узнавшие тепла семьи, они редко способны найти счастье в браке, допуская много ошибок в сердечных делах, а внутренняя нервозность, заложенная в детстве, не позволяла сохранить мир в семье. В любом случае, им лучше в брак не вступать, ведь, заметим, редко кто из них был счастлив в семье сам.

Глава 9. «Взгляд иль нечто…»

— Нет, это уже слишком, — уверенно заявил я Литвинову, после чего резко поднялся и посмотрел на дружка сверху вниз.

— Это ещё почему? — лениво полюбопытствовал он.

В это воскресение мы были свободны, и провели день за чтением, причём я читал стихи Бродского, а Литвинов, занимавшийся выявлением в произведениях русских классиков французских заимствований, злобно штудировал «Былое и Думы» Герцена. Моё заявление было ответом на реплику Мишеля, пробормотавшего, что Герцен явно был омерзительным и неумным типом. Мне же подобные сентенции не нравились, ибо Литвинов не утруждал себя аргументами и продолжал выписывать в блокнот французские фразы.

— Ты же совершенно ничего не знаешь о нём, — с досадой продолжил я. — Сам же сказал, что никогда им не занимался.

Литвинов поднял на меня глаза и кивнул. Я заметил, что он выглядит усталым.