Шесть граней жизни. Повесть о чутком доме и о природе, полной множества языков

Может статься, именно здесь литература соприкасается с биологией? «Культура» означает «взращивание». И конечно же, идеи можно скрещивать, как растения, и прививать к ним новые черенки, как к фруктовым деревьям. Запутанные фразы можно пропалывать, как грядки, чтобы придать им более органичный ритм; слова можно пересаживать в другие края или создавать новые гибриды. Многое можно выразить через цветистые ассоциации, а сообща они могут сделать написанный мир благоуханным и тенистым.

Если вдуматься, литература и садоводство во многом соприкасаются. Никто не в силах тягаться с природой, но вполне возможно по ее примеру, не жалея времени, окружить заботой всё то, что просится на бумагу. Так что я понимаю не только плотников, но и садовника тоже.

В моем безвременье дни отпуска с семьей прошли весьма хлопотливо, и задним числом вправду казалось, будто время сжалось в семечко, заряженное силой роста. Воспоминания, как и зелень, могут протянуться далеко, так что останутся и тогда, когда исчезнет всё, о чем они повествуют.

Младшие поколения продолжали отдыхать на даче, я же была совсем в другом месте. А когда вернулась, чтобы встретиться с садовником, тени в лесу среди черники успели подрасти. Но произошло и более серьезное изменение. В летнюю сушь родники в округе почти пересохли, и чуть не все березы на участке погибли. Листья осы́пались еще в августе и больше не вырастут.

Я вспомнила описание судьбы Иггдрасиля в «Эдде» и расстроилась. Змей Нидхёгг со временем всё глубже вгрызался в его корни, а вода в источнике Мимира, питавшая второй корень, мало-помалу начала загнивать. В конце концов остался лишь третий корень, тот, где норны пряли, сучили и обрезали нити жизни. Они встревожились, увидев, что листья на ветвях желтеют, но люди Мидгарда продолжали жить по-прежнему, пока буря не свалила дерево и бурные воды не затопили землю. Боги оставили мировое древо гореть в пожаре, от которого небо окрасилось в багровый цвет.

Обойдя вокруг дома, я увидела, что береза на углу все-таки выдержала засуху – может быть, оттого, что ее корни уходили глубже. Но, наверно, она чувствовала, что случилось с другими березами на участке, ведь они состояли в родстве, а деревья общаются друг с другом. По другую сторону дома сухой скелет ее сестры высился у крыльца печальным памятником. Именно там я в первую весну повесила птичью кормушку. На этом дереве всегда было множество птиц, и в июне прямо у меня на глазах ястреб-перепелятник нырнул в пушистую крону и схватил лазоревку с такой же легкостью, с какой срывают созревший плод. Смотреть на это было больно, но дерево благоволило всем птицам.

И разве самый обыкновенный цветок не дает понять, что жизнь неразлучна со смертью? В вешнем аромате сирени содержится ароматическое соединение индол, образующееся при гниении. Ту же двойственность демонстрируют летом звездные системы зонтичных растений. С одной стороны, это съедобные и целебные петрушка, пастернак, тмин и кервель, с другой же – болиголов и цикута, то есть смерть в кастрюльке. Все они принадлежат к одному семейству и отличаются друг от друга лишь незначительными особенностями стебля, листьев, плодов и корней, временем цветения и местами произрастания. Жизнь и смерть странным образом связаны между собой, как изнанка и лицо вышивки. Половина лесных видов живет за счет мертвых деревьев, а растения питаются благодаря разложению, создающему почву. И все-таки после всех процессов кое-что всегда остается. Это знаки того, что плодородие земли рождается во взаимодействии живого и жившего.

Когда я сгребла мертвую листву и отнесла в компостную яму, мне подумалось, что это самый горячий уголок участка. Внизу, в перегное, царило такое же многообразие, как и вокруг меня. Пыльца смешивалась с измельченным камнем, бактериями и другими несчетными крошечными организмами. Где-то в лесах грибного мицелия ногохвостки устроили себе сады любви. Где-то ловит свой обед жук, а многоножка поедает мокрицу. Там кишела жизнь – зачастую безымянная, ведь нам известна лишь малая часть обитателей почвы. Тем не менее именно они сообща создавали перегной. Древние греки считали землю особой стихией, но она – текучее взаимодействие воды, воздуха, пылинок и несчетных крошечных жизней.

Я набрала на лопату немного компоста, всмотрелась. Там, наверно, несколько миллионов бактерий, сотня тысяч микроскопических червей и тысяч двадцать клещей вкупе со всякими грибками и водорослями. Эти миллиарды прожорливых едоков превратят увядшее в пищу для зелени. Они едят и пьют, словно на исполинском банкете. Дрожжевые грибки, создающие пиво и вино, сыр и хлеб, здесь перерабатывают сахар из лиственных остатков в спирт, который жадно поглощают бактерии, чтобы дать другим уксусную кислоту. Это было сжигание, яркое, как пламя свечи, заставлявшее всё двигаться по кругу, как движется сама Земля, так что конец одной истории становился началом другой.