Шестая койка и другие истории из жизни Паровозова

Вот так началось мое обучение практической медицине. Во время завтрака я разносил шестьдесят семь тарелок с кашей, шестьдесят семь стаканов с чаем, шестьдесят семь кубиков масла на шестидесяти семи кусках хлеба. В те полчаса, пока шестьдесят семь пациентов стучали ложками, я успевал сбегать по различным поручениям и в статистику, и в аптеку, и в соседний корпус, и в приемный покой, и к черту на кулички. Тут не только буфетчица была старенькой и больной, но и остальной персонал отделения также не отличался молодостью и здоровьем. Как они справлялись без меня до сих пор, ума не приложу.

В обед я разносил шестьдесят семь тарелок супа, шестьдесят семь тарелок с котлетами и шестьдесят семь кружек с компотом.

Положа руку на сердце, все, что касалось возраста и здоровья персонала, было чистой правдой. Оказалось, что многие там еще и видят плохо, да и слышат не очень. Процедурная сестра часто требовала, чтобы я во время манипуляций находился рядом, так как она была полуслепая и хоть и чувствовала пальцами, что вроде попала в вену, но глазами не видела. Поэтому я стоял рядом и наводил на цель, словно корректировщик огня. Постовой сестре нужно было орать в самое ухо, да так, что стекла дрожали на всем этаже, а она еще вечно была недовольна и только и делала, что ворчала:

— Что ты там себе под нос шепчешь? Громче говори!

Самой младшей медсестре в этом отделении было сорок шесть лет, то есть на восемь лет больше, чем тогда моей теще. Мы с ней тайком курили на черной лестнице. С медсестрой, конечно, не с тещей. Остальным было крепко за шестьдесят, и им давно полагалось быть на заслуженном отдыхе. Вот они, эти остальные, быстро поняли, что в моем лице провидение послало им короткую передышку, и пользовались этим от души. Это, впрочем, не мешало бабушкам советской медицины относиться ко мне с подчеркнутым высокомерием, постоянно брюзжать и поминутно делать замечания.

Сами они с утра до вечера занимались тем, что в кабинете старшей сестры гоняли чаи с конфетами «Ассорти», коробки которых штабелями лежали в шкафу. Институт союзного значения, что вы хотите, больные в знак благодарности одаривали не скупясь.

— Ты чего тут отираешься? — обычно спрашивал кто-нибудь из них в тот момент, когда я проносился по коридору мимо кабинета.

— Да вот бегу в статистику, печати на больничные листы ставить! А потом на склад, за вещами, больной из пятой палаты выписывается, — оправдывался я неловко.

— Тогда вот что, — надкусывая очередную конфетку и внимательно разглядывая начинку, начинала постовая сестра, — как поставишь эти свои печати да вещи получишь, мухой в девятую палату, там капельницу блатному грузину поставили. Садись рядом, и пока все не прокапает, не вздумай сбежать! — Тут она с шумом втягивала в себя чай, давая понять, что разговор закончен.

— И не болтайся нигде потом! Больных скоро подавать! — нахмурившись, сообщала сестра перевязочная. — Сегодня двенадцать перевязок!

Все наши пациенты, как я уже говорил, не ходили сами.

— И чтоб уколы вовремя сделал! — напоминала процедурная, шаря пальцами в коробке, выбирая самую вкусную конфету. — А то ищи тебя!

— Обед не за горами, по палатам разнеси! — получив эстафетную палочку, напоминала буфетчица. Не торопясь, сложив губки бантиком, она наливала чай в блюдце и, не удостоив меня даже взглядом, добавляла сварливо: — И посуду грязную собрать не забудь!

— После обеда хватай каталку и бегом в аптеку, растворы получать! — спохватывалась старшая сестра. — Заодно истории болезни в архиве забери. Ну, что встал? — вспарывая ногтем новую конфетную коробку, недовольно спрашивала она. — Здесь тебе не курорт, а клиника!

И уже вместе эти заслуженные стахановки сокрушенно качали головами, осуждая в моем лице всю современную молодежь. А затем опять чайку. Понятно, что никто из них на пенсию не торопился.

Много позже я часто ловил себя на том, что бесконечные женские коллективные чаепития на работе раздражают меня куда больше, чем брутальное и скорое распитие водки в мужских компаниях.

А вот что потрясло мое воображение, так это профессорские обходы. Где бы я потом ни работал, никогда не наблюдал и десятой доли того великолепия, какое являл собой профессорский обход в ЦИТО. Пожалуй, что-то подобное я видел в кино, в фильме про египетскую царицу Клеопатру, когда она торжественно въезжала в Рим.

Первым стремительно шел профессор, не какой-нибудь, а всемирно известный. В нашем отделении это был Оганесян. Все, кто хоть мало-мальски изучали травматологию, знают про аппараты Волкова-Оганесяна. Затем выдвигалась парочка просто профессоров, без всемирной известности. Потом пяток докторов наук, без профессорского звания. Следом с десяток доцентов и просто кандидатов. За ними плотной волной накатывали интерны, ординаторы и аспиранты. И уже замыкающими семенили наши пожилые медсестры, с собачьей преданностью вглядываясь в профессорские спины. От их надменности не оставалось и следа.