Шестьдесят килограммов солнечного света

Мальчик пришел сюда без верхней одежды, в одном лишь свитере, и, пока ждал завершения этого исторического рабочего дня, встряхивался, чтоб не замерзнуть. Правда, Эгертбрандсен, когда плелся домой, остановился возле мальчика и, увидев, как он мерзнет, предложил ему глоток аквавита. Гест вежливо отказался, но китовый сторож проигнорировал это и силой притиснул ему к губам горлышко бутылки. Но мальчик сделал из своего языка затычку, и хмельное не попало ему в желудок, зато губы долго горели в ночной прохладе. Он никак не мог понять, как можно сосать грудь этой змеюки – огненной воды, превращающей лучших людей в новорожденных телят. Он смотрел вслед широкобрюхому норвежцу, бредущему вглубь Косы, словно моряк по палубе в качку, сильно петляющему на пути к дому. Глаза мальчика шептали ушам всевозможные мыслимые объяснения такого поведения людей: может, жажда спиртного – своеобразная тоска по сильной качке? Они выпивали шторм в попытке понять его, по крайней мере – ощутить, предоставив ему неистовствовать в своих жилах… Нет, разумеется, здесь речь попросту о ненависти к себе в чистом виде: людей сводило с ума желание вывернуть собственное естество наизнанку и позволить другим обрушивать на него ругательства, тумаки, кулаки.

Не восприняв всех этих сообщений (им будет суждено десятилетия пролежать возле корней его сознания), он отвернулся и вновь принялся любоваться знаками, которые стали видны сейчас, когда бочки лежали в штабеле, показывая днища. На каждом днище был один и тот же знак-кружок, в середине кружка помещалось грубое изображение селедки, над ним большими буквами было написано «СЁДАЛЬ», а под ней «СЕЛЬДЬ». По краю днища располагались кругом такие слова: «KRISTIANSSUND NORGE NORWEGIAN HERRING». Черные буквы казались выжженными в древесине и были сильно побитыми непогодой: бочки явно были старыми.

У другого угла штабеля бочек стояли двое молодых жителей Косы и передразнивали то, как Гест дрожит от холода, а потом со смехом прятались в укрытие. Это были дружки-неразлучники Ханс и Бальдвин, последний из них – пухлый бедняцкий сынок из Мучной хижины. Они были на несколько лет старше его и должны были быть уже слишком взрослыми для таких шуточек, но их дружба зиждилась на насмешках над другими, и они славились на весь фьорд своей заносчивостью, хотя многие и хвалили их за живость и веселый нрав. Они умели передразнивать большинство жителей фьорда, помнили то, что те сказали десять лет назад; похоже, на каждого у них была заведена картотека, потому что они знали всё обо всех. Но на высокопоставленных особ их насмешки не распространялись: Ханс и Бальдвин никогда не передразнивали ни преподобного Ауртни, ни Хавстейнна-хреппоправителя, ни Кристьяуна Трюма.

Друзья выделялись среди молодежи Косы тем, что ходили в «датских башмаках» – черных кожаных ботинках со шнурками, которые, казалось, велики им на два размера. Но эти башмаки давали им особое положение и уверенность в себе: они стояли на другом плане бытия, чем простонародье в башмаках из овечьей кожи. Ханс и Бальдвин особенно докучали Гесту и его приятелям, потому что этот молодежный дуэт презирал всех, кто был моложе. Однако при всем их высокомерии они оба родились в хижинах. Пухлый темноволосый Бальдвин был старшим братом Анны из Мучной хижины, сыном Метты. Поговаривали, что он сын старого врача, того самого, который пил все, что попадалось ему на глаза, и опрокинул в себя анализ мочи мадамы Вигдис. Впрочем, Бальдвин по отчеству назывался Эйдссон, да только о том Эйде никто никогда не слыхал. Его сестра Анна была дочерью Сигюрда. Мать и дочь были худющими, с лицами бледными, как рыбья кость, оголодавшими, а он – мужчина в доме, фактически, пухлым, ведь он был знаменитым едоком. Говорили, что Бальдвин объедал женщин Мучной хижины на половину их порций.

Второй друг был сыном батраков со Старого хутора – тощий белобрысый долговязик, всегда носивший свою бедную одежду очень аккуратно, а кроме башмаков он щеголял шикарными очками крошечного размера, которые когда-то купил у моряка с французской шхуны. Во всем фьорде он был самым никудышным работником, но это ему прощали благодаря его способности развлекать людей – особенно стоять над теми, кто занят трудом, и разбирать по косточкам их манеру работать, передразнивать и травить байки о фермерах с других хуторов.

Ни Ханс, ни Бальдвин в этот вечер не приняли участия в засоле селедки – посчитали, что это дурацкое копошение в слизи ниже их достоинства, – но нашли здесь лакомые темы для своих баек, ведь здесь можно было подсмотреть много комичных моментов: люди делали первые шаги в новых ролях в этом новом норвежском мире. Они подошли к Гесту сзади и принялись потешаться над ним.

– Ах, господин Эвихедсен [133]! Досточтимый туннместер [134]! – прокричал пухлый Бальдвин.

– Лаусин сынок неконфирмованный! Вы изволите дрожать, как барышня в открытом море! – добавил его дружок Ханс.