Шестьдесят килограммов солнечного света

Рассматривание красивой купюры так захватило Геста, что он и не заметил, как солнце показалось из морских глубин: сперва как кит, затем как макушка Бога и, наконец, как наполненная кровью околоплодная оболочка, полыхавшая ночной краснотой над светородным морем. Приближались самые красивые мгновения за всю историю фьорда. Норвежцы-корабельщики прекратили свою болтовню за бутылкой и сейчас в полном молчании и восхищении стояли на причале, где звучала гармонь, даже танцующие пары сделали передышку, чтоб лицезреть это светлое событие, хотя ноты все еще взбирались по воздуху, подобно клочьям облачной шерсти. Солнце всех превращает в детей. Даже Гест на миг бросил взгляд на горизонт, но увидел, что сия дивная красота – мелочь по сравнению со сверхсилой, исходящей от денег в его руках.

Деньги! Что́ солнце по сравнению с деньгами!

За быстриной фьорда, близко – рукой подать – стоял хутор Обвал: никогда еще он не казался мальчику столь ветхим, даже безнадежно отставшим от времени, – словно удар ниже пояса, который наносил старый мир! Сколько еще таких купюр ему потребуется, чтоб плотник Лауси смог построить им настоящий дом, с полом и лестницей?

В конце концов он очнулся от своих дум и снова начал искать глазами лодку Лауси, на которой они с Магнусом поутру переплыли через фьорд. Они вытащили ее на берег перед жилищем Йоуи-акулятника. А сейчас она пропала: наверняка насмешники Ханс и Бальдвин так отомстили ему за то, что он сбежал от них в самый разгар потехи. Он дошел до конца мыса и прошел обратно – лодки нигде не было. К тому же все другие лодки уже отправились спать, и нечего было и надеяться, что кто-нибудь перевезет его через фьорд. Большинство уехало домой, танцы под гармонь на причале выдохлись и разбились на доверительные беседы, скованные хмелем. Но вдоль стены склада все же кралась одна новоиспеченная норвежско-исландская парочка, а стая чаек все еще с громким гомоном очищала взморье от рыбьих потрохов. Наконец Гест со своим «уловом» побрел вглубь Косы, и события этого дня, вечера и ночи так переполняли его, что он даже не ругался, что ему приходится идти домой более длинным путем: этих двух часов пешком ему даже не хватило бы, чтоб припомнить и насладиться всеми этими картинами, всей жизнью и весельем, которые он впитал за этот день. И вдобавок у него в кармане была купюра – деньги! Fem kroner! [136]

Он прошел наискосок через сельдезасолочную базу, между чайками и причалом. Громкие голоса доносились с корабля «Марсей», который покоился – важный, высокомачтовый – у конца причала. Гест заметил, что на его палубе дело уже доходит до рукоприкладства. Оно разрешилось громким воплем, отдавшимся эхом среди этого спокойствия и тишины, и через пару секунд послышался громкий всплеск. Что-то явно упало за борт: человек или бочка. Норвежцы по-прежнему были верны себе.

Он шел вперед: мимо Мадамина дома, где на верхнем этаже спала прекрасная Сусанна, и далее вглубь Косы. Возле Хреппоправительского дома в предрассветном штиле виднелся Морекамень – погубитель писек, он покоился на старой колодезной кладке и сиял как слиток золота, потому что солнце еще не высушило ночную росу, покрывавшую камень сверху, и до отказа усиливало золото лучей.

«Золото пота», – такое слово излучал славный камень.

Глава 18 Батрачка приходит к себе на хутор поздней ночью

Гест увидел, как по улице впереди него ковыляет нелепое существо: то ли мужчина в юбке, то ли женщина в мужской шляпе.

Это была Хюгльюва из Лощины, идущая домой. Она подоткнула юбки и осторожно ступала по тропинке на густо заросшем туне, потому что ноги у нее почти высохли, и она не хотела вновь замочить их ночной росой. Обе руки она засунула в карманы юбки, в каждом из которых лежало по купюре, – так было надежнее. Она напевала себе под нос, скорее всего, одну из мелодий, которую раньше слышала на причале; она была необычно радостна и приосанилась в своих трех юбках. А сейчас она вынула из кармана левую руку, при этом не выпуская купюру, поправила шляпу на голове – ту самую шляпу, которую ей надо было вернуть на хутор, шляпу, которая давала ей совершенно новое ощущение: сейчас она стала не хуже людей.

И не хуже остальных женщин, – потому что ее память все еще лелеяла взгляд, который бросил на нее в разгар работы один из норвежских бондарей, – самый старший, со шрамом на лбу. Как грустно бродить по миру, когда никому до тебя нет дела! Чтоб облегчить человеку это хождение, требуется всего-то маленькая частица чужого внимания.