Шестьдесят килограммов солнечного света

Но что же ей делать с этими двумя купюрами? Они были единственной тенью, омрачавшей этот день, наполнявшей ее беспокойством и страхом. Где она могла бы спрятать их от всех этих чертей-работников из Лощины: Херманна, Гюнни и всех прочих? И какова же была ценность этих бумажек? Что она могла бы на них купить? Единственное, что ей приходило в голову: в следующий раз, когда во фьорд придет бродячий фотограф, как тот датчанин, который приезжал в позапрошлом году, она заплатит ему, чтоб он съездил в Хейдинсфьорд и сфотографировал ее дочку Сигрун, которая воспитывалась там на хуторе Дом-в-Заливе: ей так хотелось видеть перед собой дома ее лицо. Может, пятнадцати крон на это хватит, может, нет. Но может быть, потом появится еще работа на засолке: люди говорили, что так сказал капитан – тот светловолосый, высокий, красивый.

Одна из коров хреппоправителя, которая пристроилась между мокрыми от росы кочками, припав на передние ноги, и жевала там свой пучок травы, обернулась на женщину в шляпе, идущую мимо нее по тропинке. Выше по склону стояли три ее парнокопытные товарки и, хвостокачая, завтракали на пастбище. Эта ночь была такая удивительная!

Хюгльюва дошла до своего хутора – самого крупного владения в этом фьорде, стоявшего на склоне горы чуть выше дороги, и свернула с нее на тропинку, ведущую к дому. Она заметила, как на нее посмотрели ягнята, которых выкармливали дома: они стояли, почти утопая в зарослях мятлика у стены сарая. Они, родимые, все время пасутся и пасутся – а спать им не надо? Один из них сбежал к ней с горы по длинной тропке, – это Ловкач? Да, Ловкач. Ишь ты, малявка! А вот во дворе у дома стоит человек – большой, с белыми волосами, в белой рубахе с длинными рукавами – насколько она могла видеть, это не кто иной, как сам хозяин. Да, точно: Кристмюнд. Он стоял на улице перед своим слегка неопрятным шикарным хутором и курил трубку, выпуская в воздух голубоватые шлейфы, и настроение у него, судя по всему, было такое же прекрасное, как и погода, и освещение, и эта ночь. Но когда она подошла ближе, то увидела, что он хмурится.

– Ну, что там у тебя? Ты явилась домой в шляпе на голове? От мужчины идешь?

Он швырнул в нее эти слова, словно куски конского навоза, когда она приковыляла ближе к нему по тропке-борозде.

– Нет. Нет-нет.

– А где же ты была?

– Мне дали попробовать вот это… с рыбой… селедку разделывать.

Она остановилась возле богача-хозяина, закусила тонкую нижнюю губу; он был на целую голову выше нее.

– У норвегов?

– Да.

– Нет, ну что за чертовня. А потом ты куда пошла? К мужчине?

– Нет.

– Тебя там норвежцы завалили?

– Нет, мы заканчивали работу. Только что освободились.

– Только что закончили? Работу? С этим до ночи копаются?

– Да, нужно было все закончить, селедку нельзя долго держать несоленой.

– Несоленой?

– Да, ее в бочках засаливают.

– Ах, вот как! Прямо целая наука! А зачем тебе шляпа на голове?

– А они ее там забыли, парни. По-моему, это Гюнни Гримссона шляпа.

– Они сказали мне, что ты сегодня днем работала там у бочек, у норвежцев.

– Да, и это было так весело!

– Впахивать по уши в этих… в рыбьих потрохах?

– Да.

– Я своим людям велел там не толпиться, тебе это известно?

– Парни про это что-то говорили, да я им не поверила.

– Это был мой приказ!

Хозяин прекратил посасывать трубку, стал держать эту внушительную курильницу чуть на отлете, так что голубой ручеек дыма вился по воздуху, и строго посмотрел на свою батрачку. Она уже сняла шляпу и встряхнула свои жесткие волосы, быстро наклонив голову вниз, а потом вбок – такая у нее была привычка. Какой же он, родимый, сейчас смурной!

– Да, – прохныкала она, глядя в землю, так что в проборе ее волос отчаянно засверкала белая макушка. Но затем она подняла глаза и посмотрела вдаль, на фьорд. – Я не знала.

– Мои женщины на других не работают!

– Да.

– Тем более на иностранцев!

– Да.

– И уж подавно с такой… такой мерзопакостью… селедкой! Фу!

– Да.

– Ты меня слышишь? Ты на норвегов не работаешь! Ты моя батрачка!

– Но ведь это, можно сказать, и не работа.

– Нет?

– Нет. Это скорее… веселье.

– Ты сюда притаскиваешься в четвертом часу ночи, провкалывав на них со вчерашнего дня! И заявляешь мне, что это не работа! – Но ведь это было так увлекательно!

– Хюлла [137]! Ты моя батрачка, а не его. Не норвега.

– Да-да.

– Батрак не может служить двум господам!

И тут Кристмюнду как будто показалось, что он был слишком резок. Он отвернулся от нее, взял трубку в зубы и пригладил свою белую шевелюру, спадавшую на лоб, сделал глубокую затяжку и придал голосу мягкости – по правде говоря, он редко разговаривал с ней так ласково, по крайней мере с тех пор, как его вожделение к ней совсем угасло:

– Хюлла, я тебя не для того кормлю, чтоб ты на других за бесплатно работала. Ты ведь и сама понимаешь, что так не пойдет.

– А я не бесплатно. Нам заплатили.

– И какими же посулами? Вам обещали, что вы после смерти попадете в норвежскую часть рая?

– Нет, нам деньгами заплатили.

– Деньгами?

Тут хозяин закашлялся – такого он еще никогда не слыхал!