Шестьдесят килограммов солнечного света

Но он не стал переправляться через фьорд, а подкрепился чем мог и рано ушел спать, улегся в постель возле похрапывающего Бальдюра и стал мечтать о новых купюрах. Да, он возместит этим людям расходы на свое содержание, ведь он здесь не сын и не член сельской общины. И тогда бы эти бабы прекратили обижать женщин с маленькими детьми. Но что же стало с синеносой девушкой в куче шалей и ребенком в пеленках? Она исчезла с хутора, и он не смел спросить – даже у Лауси, без конца бурчавшего о своей лодке, которую он нашел на взморье на северном берегу Косы, перевернутую на крыше старого дома на хуторе Молочном. Значит, эти задиры, Ханс и Бальдвин, дали себе труд как следует повозиться.

Нет, Несчастье, как прозвала девушку Грандвёр, явно продолжила свое бесславное путешествие по фьорду и сейчас расплачивалась за кров для себя и ребенка тем, что давала свою грудь мужикам на хуторах Сегюльнеса.

Глава 24 «Вылаусок»

Эти нелепые видения наконец убаюкали пастушка, но в девятом часу утра он резко проснулся оттого, что бадстову вновь заполнил душераздирающий детский плач. Что такое – они еще здесь? Это был тот же плач, что разбудил его минувшим утром. В бадстове было светло, насколько это было возможно без жирника, потому что сквозь окошко в крыше вливалась вселенская светлынь летней ночи. Окошко было над кроватью Сньоульки, которая была напротив их с Бальдюром кровати, чуть вглубь комнаты. Храп везде умолк, очевидно, все проснулись от резких криков: хозяин, хозяйка, старая Грандвёр и Сньоулёйг. Но можно было услышать, что малыш Бальдюр по-прежнему спал своим шумным сопливым сном. Однако возни и шагов было не слышно: никто не вставал. Гест вскочил и сел на кровати; напротив него все еще спала Хельга – или притворялась, что спит, но в дальней кровати не было видно никакого движения.

Ребенок разревелся еще сильнее – горьким голодным плачем. И тут Гесту показалось, что этот звук раздается не в бадстове, а доносится туда по коридору. Мать с ребенком снова вернулись в гостевую? Женщина тайком пробралась туда, когда все заснули? Или это игра воображения? Здесь все еще спят, а это – плач призрака? Или все лежат, навострив уши, и слушают так называемый рев утбурда? Нет. В Исландии детей никогда не выносили на пустошь летом, светлыми как день ночами, когда Господь лучше всего видит – по крайней мере, так говорили, – но может быть, и впустую? Ребенок все плакал и плакал. Ну и гады же они, что на такую жалобную мольбу закрыли уши! Но он и сам лег снова: рано или поздно мать убаюкает ребенка.

Но этот горький плач еще некоторое время продолжил наполнять бадстову, и тогда он больше не смог лежать спокойно, вылез из кровати и получше обшарил помещение взглядом. Лауси представлял собой почти комичное зрелище: он притворялся спящим на своей бумажке у сундука с книгами (больше всего напоминая мертвого хозяина Хуторской хижины), а женщины отвернулись к стене. Но плач лишь усиливался, отчаяние раздирало уши.

Гест проковылял в коридор, пошел на звук. Собака, которая спала то в коридоре, то под кроватями, выскочила ему навстречу, виляя хвостом. В гостевой никого не было, только летний свет потоком лился в грязное окошко с крестообразным переплетом в переднем фасаде дома и пересчитывал косые куски дерна, из которых была сложена стена вдоль кровати. Но как раз в этой каморке и был источник плача, это было очевидно: в ложбинке за скомканным рванью-одеялом у дальнего изголовья, повернутого к окну, виднелось зареванное личико, орущее от жалости и злости, и да – посередине лба было ярко-красное пятно, тянущееся вниз между глаз. Эта головка величиной с кулак, торчащая из белых, похожих на кокон пеленок, выглядела тем более сиротливо, что ручки ребенка были крепко припеленаты к телу. Грудных младенцев обычно завертывали в холщевые тряпки, пеленки, словно какой-нибудь сверток с вещами, вместе с руками, чтоб рот и пальцы не соприкасались друг с другом, ведь в земляночную эпоху, когда младенцы умирали чаще, чем выживали, всегда необходимо было помнить о путях распространения заразы. К тому же это завертывание должно было обеспечить ребенку спокойствие и уют. Поэтому грудных детей называли также и «пеленашками».

Гест некоторое время в нерешительности мялся возле этого громогласного явления и, чтобы развеять все сомнения, обшарил всю гостевую: под кроватью, за старым бочонком для скира в углу: нет, матери нигде не было. Так что он как можно скорее выбежал из дома.

Косу и Затон скрывала полоса низкого тумана, слегка заходившая к нему во двор, а над ней были ясный небосвод и отягощенные камнями горы, солнце на вершинах. Желтоклювая чайка медленно парила вдоль берега.

У каждого дня свои украшения.

– Моуфрид! – крикнул он в ночь. Может, она отлучилась по нужде? Он позвал снова – как странно так проникновенно звать человека, с которым едва знаком! – а потом подождал несколько мгновений, повернувшись спиной к дому. Юнона напустила на себя важный вид, словно хотела рассмотреть женщину в тумане, а плач тем временем лился на улицу сквозь непрочные доски фасада.