Шестьдесят килограммов солнечного света

Наконец солнце окончательно пробилось сквозь туман и к полудню полностью изгнало его из фьорда. Как и прежде, стало видно, что большого корабля «Марсей» у причала все еще нет. Но все же в тени близ Норвежского склада можно было различить, что там раскинулся белый дощатый помост. Солнечный свет искрился на некрашеной крыше церкви, а ее фасады были покрашены до половины – белым. Старая церковь всегда была черной.

Пастух принялся присматривать за овцами, возиться с котомкой, но не спускал глаз с ребенка и дважды отгонял криком коварного ворона, на которого обратила его внимание Юнона: черная птица низко воспарила над украшенным камнями склоном и села чуть повыше, на высоко вытянувшейся скале, каркая, потому что ему хотелось отведать двухмесячных глаз. Затем Гест сел и потянулся за своей котомкой: он стащил кусок подового хлеба большего размера, чем ему давали обычно. Поскольку в очажных кухнях духовок не было, исландские хозяйки наловчились печь хлеб на листе железа, который накрывали перевернутым горшком, так что получалась своего рода печка. И у Сайи подовый хлеб был не самым худшим, во всяком случае, с куском масла толщиной в лезвие ножа он всегда составлял основу его обеда, и с ним он допил сыворотку из коричневой склянки. Это был молитвенный час пастуха.

Покончив с обедом, он смотрел на малыша Ольгейра, спавшего под курткой как под одеялом, пока тот не проснулся и не начал снова плакать: пришла пора снова кормить его. Гест продумал этот день только до времени первого сна и сейчас беспомощно озирался в поисках выхода. Он только что допил последнюю молочную порцию! Ну что он за балбес! Не мог же он сейчас доить этих овец прямо здесь на открытом склоне горы. Он снова заглянул в свою котомку-пузырь в поисках мягких кусочков, но нашел там только крошки сушеной рыбы, кусок акулятины и весьма твердый ком нутряного жира, а в придачу два лоскутка рыбьей чешуи, которые Сньоулька весной поджарила на углях. Еще там завалялась старая сушеная тресковая голова, болтавшаяся там уже несколько недель, от которой он порой отщипывал кусочки, – но вся эта еда не годилась, потому что была слишком жесткая. Зачем он и хлеб тоже весь съел! Ни о чем не позаботился! Только о себе думает!

Для беззубого рта годился лишь кусочек масла, но его ему было, если честно, жаль. Но все-таки – вот: зачерствевшая корка лепешки, которую сунула ему на Иванов день старуха. Он отломил кусочек, положил в рот, долго размачивал слюной, а потом дал ребенку. Но, очевидно, жвачка размокла недостаточно сильно, потому что малыш закашлялся, ему стало дурно: он подавился. О чем он только думал?! Гест побледнел и принял меры: перевернул ребенка и стал похлопывать по спине: словно вытрясал из пустого бочонка из-под бреннивина засунутую туда монетку. Ребенок не издавал никаких звуков, и Гест снова перевернул его, толком не соображая, что делает. И тут, наконец, раздался короткий кашель, кусочек показался на языке, малыш задышал и снова принялся реветь, к немалому облегчению для пастуха.

Гест сделал несколько вдохов и осмотрелся вокруг. Расстояние до ближайших овец невелико, но их будет непросто изловить. Он уложил ребенка между камнем и кочкой и велел Юноне отогнать двух овец, которые стояли поодаль от других и паслись на солнышке. Правда, они обе были безрогие, так что их будет непросто удержать, но плач настаивал, чтоб он попытался. Собака послушалась и яростно зарычала на овец, а они всполошились и гуськом побежали вниз по склону. Собака быстро перерезала им путь. И сейчас они стояли между собакой и пастухом и тряслись. Одна из них заблеяла, словно хнычущий пропойца на пороге магазина. Гест кинул взгляд на своего маленького звереныша, который все еще горько плакал, а потом приблизился по каменистой моховине к овцам и взглядом велел Юноне подойти поближе. Собака показывала овцам зубы, и когда овцы хотели бежать в сторону севера, прыгала туда, а когда на юг – то туда. Так пастуху и собаке удалось выстроить невидимый передвижной загон, и Гест приготовился броситься одной овце на шею, обхватить руками это часто бьющееся в остриженной шерстяной груди сердце. Но тут Юнона вдруг помчалась прочь вверх по склону, лая и злобно рыча!

Гест увидел, как над ребенком вышагивает ворон, и испуг заполнил его грудь, словно волны – каюту. Но хищный зверь примчался к хищной птице с быстротой молнии, и ворон едва успел ретироваться в воздух, в свое крылатое царство, пока собака не откусила ему крыло. Юнона потрусила вниз по склону, запыхавшись после бега и погавкивая на птицу, но остановилась возле ребенка, который плакал как никогда сильно, и понюхала его и мох вокруг.