Шестьдесят килограммов солнечного света

Тут Гест не мог больше утерпеть, он снова вбежал в дом, склонился над мальчиком, взял его на руки и принялся раскачиваться взад-вперед и приговаривать: «ну, что ты, что ты…», – словно этот пятнадцатилетний парень был матерь всех на свете детей. Плач слегка ослаб, очевидно, из-за того, что ребенок удивился, а потом разразился с новой силой: Гест заглянул в разинутый крошечный рот – заглянул в самую глубинную потребность человечества – и понял, что же там стряслось. Он вышел вместе с мальчиком в кладовую, где царила темень непроглядная, расположенную по коридору напротив кухни, положил его, ревущего, на плохо видную приступочку, как хозяйка кладет свежевыпеченный хлеб, и начал по запаху искать кадушку, где хранились вчерашние остатки, продолжая бормотать: «Ну же, ну, тихо, тихо». Затем он резко обернулся и едва успел подхватить ребенка, который был уже готов укатиться с полки. О чем он думал? Ведь в этом сверточке – человек, у которого будут и зубы, и целая биография!

Сейчас он спрятал этот плач у себя в объятьях, и ему наконец удалось, ощупью и нюхом, отыскать ту славную кадку с молоком. Он поднял деревянную крышку: жирная белизна овечьего молока засияла навстречу ему в темноте кладовки, словно полная луна. Затем он пошарил перед собой и нашел шнурок, протянутый, словно бельевая веревка, между стенками кладовой: на нем висели черпаки. Он нашел один, жестяной, и погрузил в густое овечье молоко, наполнил до половины густым лунным светом, происходящим из вымени овцематок, и поднес к губам ребенка. Действовал он довольно неуклюже, и половина стекла вниз по подбородку и щекам, но бессловесное существо ощутило вкус и перестало плакать: тут было молоко. Конечно, не материнское, а из других, более развитых созданий, и при этом вполне приличная порция. Гест начерпал следующую порцию и сейчас уже стал поить ребенка более аккуратно: поднял его вертикально и осторожно поднес черпак ко рту. Ничего себе – малыш рьяно хлебал, молочное чавканье было весьма убедительным, хотя его лица не было видно из-за черпака, закрывавшего его полностью.

– Ты что делаешь в кладовой?!

Гест вздрогнул: это был голос Сайбьёрг. Резкий и ледяной.

– Немного молока нашел для не…

– Нечего пастуху в кладовой делать! А ну убирайся! Кому говорю! Живо!

Гест повиновался и вышел на свет коридора с ребенком, у которого появилась молочная «бородка», и черпаком в руке. Хозяйка вырвала у него этот прибор.

– Ты из кадушки молоко воруешь?

Затем она резко шагнула в темноту кладовой, унося черпак. Гест остался стоять в коридоре, держа на руках ребенка, который заплакал с новой силой. Сайбьёрг вернулась из кладовой и строго посмотрела на него, а он оборонился фразой:

– А чем… чем же мне его кормить?

В ответ она посмотрела на него еще более строгим взглядом. Наконец Гест опустил глаза на орущего малыша у себя на руках, затем снова поднял – и столкнулся с тем самым взглядом.

– Зачем…? Он же… всего лишь ребенок.

– Внебрачный, – произнесла женщина тихо, но с такой пронзительной болью, что в сознании паренька вдруг проступило то, что создавалось в самых дальних хреппах жизни: этот проступок был совершен на расстоянии примерно года отсюда, осенью, в ночной глуши, в пьянющем закутке на другом хуторе. Ребенок у него на руках был сыном хозяина, сыном Лауси. Это был вы́лаусок.

Глава 25 Сосание вымени

«Раньше это называлось подкидыш, – через много дней услышал Гест от старухи. – Вместо того чтоб вынести ребенка на пустошь, они их приносили на другие хутора».

А единственное, что текущий момент предлагал Гесту, было – вынести этот плач прочь из дому, в прохладный утренний туман. Хозяйка запретила держать его в гостевой и потом сверлила его взглядом, наглухо застегнув рот, и это выражение лица было красноречивее всех слов, а серая как туман шаль, которую она накинула в спешке, образовывала на твердой выпуклости ее груди большой «Х»: «Этому ребенку запрещено находиться в этом доме!» И сейчас Гест стоял во дворе с этой новой жизнью на руках, а собака смотрела на него вопросительным взглядом. Над тремя лохматыми травяными крышами с вышины пикировал бекас с характерным звуком, а в голове мальчика пикировали такие мысли: «Они больше не хотят его видеть. Мне его вынести на пустошь? Или нам обоим отсюда уйти? Может, на Сегюльнесе его кто-нибудь захочет взять себе?»

Прежде чем пуститься в путь, он положил плачущего ребенка на склон, где кончался двор и начинался тун, велел Юноне стеречь его и забежал в дом за своим бычьим пузырем, котомкой для еды, лежавшей под кроватью, а потом – молниеносно – в кладовую, и уже снова был во дворе, прежде чем хозяйка успела что-нибудь пронюхать.