Шестеро в доме, не считая собаки

Прихожу я как-то в школу по делам родительского комитета и встречаю в пустом коридоре суровую даму в меховой шапке. «Что вы здесь делаете?» — ледяным тоном милиционера, поймавшего нарушителя, говорит она мне. Объясняю: я мама, пришла по делу. «Родители не должны находиться в школе во время уроков, а только в субботу после пяти» — тем же тоном. Объясняю: я педагог, в субботу тоже работаю, иду тихонько и мешать никому не собираюсь. «Немедленно покиньте школу, или я напишу замечание директору, что по школе ходят посторонние», — угрожает она, и я вскорости убедилась, что эта большая дубинка была пущена в ход, так как наткнулась я на учителя учителей, иными словами, на проверяющую из РУНО. Когда я пришла на следующий день после уроков (не в субботу!) поговорить с учительницей дочки, меня застала на месте преступления директор и обрушила свой гнев на подчиненную ей беременную учительницу, посмевшую — подумать только! — заговорить со мной не в субботу после пяти. И потом на повышенных тонах мне: «Проверяющая записала, что по школе ходят посторонние, нарушают учебный процесс!» Пытаюсь оправдаться: «Да кто ходит-то? Вчера была я да Авакян (это тоже активистка родительского комитета. — И. С.)» «Нет, еще папа из 1-го класса». Тут уж я не выдержала: «Да этого папу нужно в дверях всем учительским коллективом с цветами встречать, и чтоб пионеры ему салют отдавали!» Не от нашествия родителей страдает школа — от их отсутствия. Как захлопнулись тогда первого сентября школьные двери, так чтоб и никто уж из нешкольников и неучителей туда не проникал — вот чего бы хотелось некоторым работникам просвещения. Право, было бы гораздо удобнее, если б детей находили в капусте — этот полезный овощ не имеет дурной привычки интересоваться своими отпрысками.

Это в кино выглядит очень мило, когда многодетная мама посещает в один день то ли семь, то ли восемь родительских собраний, и самое неприятное, что она слышит, это «Ваш сын Петр ленится».

Мне попадались такие учителя, которые вообще ни одного доброго слова сказать про моего ребенка не могли. Помню, как я попросила после получасового перечисления мальчишеских грехов: «А теперь скажите, пожалуйста, что-нибудь хорошее про него. Ну хоть что-нибудь!» Наступила тяжелая, длинная пауза. Я — профессиональный педагог — знаю, что так не бывает — всегда есть хорошее, да и ребенок этот — мой сын, вполне обычный мальчишка. Но дочь рассказала мне о жуткой сцене, которой она, вернее, все они, одноклассники, были свидетелями: рыдающая мать «самого-самого мальчика», шатаясь от горя, вышла из учительской и, схватив сына за плечи, стала головой бить его об стену — за свой позор, за те оскорбления, которые только что выслушала, за бессилие свое методическое и педагогическое. Такую вот воспитательную работу с ней провели, так ей помогли, такие приемы подсказали. У моей близкой подруги сын приемный, он уже многое пережил в жизни, и ему трудно, и с ним трудно, но советов учителя (Учителя!) не будет — они, педагоги, не в курсе, что делать, так же как и родители-инженеры.

Пусть мы поторопились со всеобучем и сейчас признаем это, пусть данный мальчик в самом деле необучаем, но нельзя сделать вид, что всеобуча не было, что мальчик этот, кричащий «Мама, мамочка!» в школьном коридоре, что этот ребенок фантом, некая ошибочка в нашей школьной жизни, которую мы уже вот и исправили почти что. Или вот другая школьная история с подростком и его, как говорится, «старшими товарищами»: