Шестой остров

Ложась, я попросил хозяина не забыть разбудить нас на рассвете,— мы-де очень спешим. Просьбу мою он исполнил, и мы, сменив наши марки, поскакали во всю прыть своих лошадей, ибо понимали, что в столь огромном городе, как Париж, нам будет намного легче найти надежное укрытие,— итак, после двенадцати дней почти безостановочной скачки мы достигли Парижа. Возвращая лошадей, мы предъявили вексель на сумму залога, мне вернули мои тридцать луидоров, и мы отправились на поиски жилья, которое вскоре и нашли, притом весьма удобное, невдалеке от дворца, называемого на французском языке отнюдь не королевским словом, обозначающим «черепичный завод» — «Тюильри».

Оба мы с превеликим удивлением любовались знаменитой столицей, которую видели впервые, Антонио же был на седьмом небе от возможности вести вольготную жизнь и через две недели хорошего отдыха, имея три раза в день сытную трапезу, не считая двух «промываний печени» превосходнейшими винами этого края, стал с виду еще молодцеватей, чем прежде, и бродил по городу, сколько хотел, наслаждаясь всем, что видит, и щеголяя дорогой ливреей из тонкого сукна с красивым золотым шитьем.

Антонио мне поведал, что угодил в тюрьму за весьма дерзкое ограбление и, когда уже готовился распрощаться с жизнью, надев пеньковый галстук, суд приговорил его «на деревяшки»),"как мы на воровском жаргоне называем галеры; срок ему назначили десять лет, что означало почти верный смертный приговор. И он завершал уже четвертый год на веслах, когда счастливая судьба определила ему оказаться на той самой галере, на которой служил я,— большое число каторжников нашей галеры перемерло от какой-то заразной болезни, и пришлось заполнить скамьи другими узниками — испанцами, турками и берберами.

В Париже мы провели полтора месяца, и день ото дня Антонио мой все больше хорошел, отдыхая от жизни каторжника и избавляясь от загара. Славное было у нас житье, мы то и дело припоминали всяческие происшествия, случавшиеся с нами в Испании, и друг друга вышучивали, по обычаю андалузских пикаро, который я уже почти забыл. Антонио был отменным рассказчиком и, бывало, как начнет свои истории, мне приходилось за живот держаться обеими руками, чтоб от смеха не лопнуть; целыми днями ходил он веселый, как воробушек, словно время, проведенное на веслах, вовсе улетучилось из его памяти, ум у него был живой, быстрый, и по поводу любой увиденной на улице шлюхи ему в голову приходили забавные остроты; по утрам мы долго спали, а вечерами отправлялись веселиться с гулящими девками.

Мне, разумеется, нечего было и мечтать о том, что когда-либо я ступлю на землю Голландии или Испании, посему я решил ехать в Германию, надеясь там снова приобрести нужные грамоты и перебраться в Индии; что ж до Антонио, то, как ни хотелось ему вернуться в родные края, он понимал, что Кадиса ему уж не видать, как не видать турецкого султана; посему он сказал, что готов отправиться со мною и пусть небо пошлет ему то, на что будет божья воля.

Как раз в ту пору — а стояла весна тысяча шестьсот семнадцатого года — случилось так, что на террасе другого королевского дворца, называемого Лувром, убили итальянца, фаворита королевы-матери, каковая, пожаловав его титулом маршала д’Анкр, сделала его регентом при своем сыне Людовике XIII; тут начались по всему городу вооруженные стычки и беспорядки, и я, опасаясь за наши головы, предложил поскорее уносить ноги;

подробности наших странствий я, однако, опускаю, дабы уделить больше места тому, что в сей исповеди для нас важнее.

Однажды, спускаясь по склону холма в долину вблизи города Страсбурга, расположенного у границы германской марки, мы с Антонио очутились на опушке дубового леса, откуда, нам на беду, доносились звуки скрипок, цитр и удары бубна,— поглядев в ту сторону, мы увидели цыганский табор, где шло буйное веселье, и, пока мы на это глазели, нас заметили цыгане; несколько мужчин подошли к нам, предлагая выпить вина из рогов, однако, что они нам говорили, понять мы не могли,— только потом я узнал, что это были цыгане из Венгрии. Я попытался с ними объясниться на наречии андалузских цыган, но они меня тоже не понимали, наконец один из них сделал нам знак подождать и, войдя в шалаш, вскорости вышел оттуда вместе с другим цыганом, очень смуглым, черноволосым, лет примерно сорока, и с этим мы уже смогли побеседовать — сразу же обменялись условными опознавательными словечками андалузских цыган, которые я знал наизусть; чернявый цыган ужасно обрадовался и попросил нас спешиться, чтобы отпраздновать встречу.