Шестой остров

От жажды, усугубленной солеными и клейкими сгустками собственной крови, я временами впадал в беспамятство, а нещадно палящие прямо в лицо лучи солнца причиняли добавочные мучения. Когда ж я приходил в себя, то слышал дорогие голоса, слышал звуки речи, столь давно позабытые: мне что-то говорили по-фламандски, по-португальски, по-испански, но эти речи не утешали меня, а, напротив, еще пуще огорчали — ведь я был убежден, что, будь дорогие мне люди живы, они бы с ужасом отвернулись от меня из-за того, как я надругался над своей жизнью; но, сколь ни странно покажется это вашей милости, воспоминание о моем брате Лопе, о доне Франсиско де Перальта и о мести моей им обоим приносило мне некое облегчение, и, когда я их себе воображал, мне чудилось, будто грехов У меня убавляется, потому как именно из-за них, этих негодяев, я и стал злодеем, стал отщепенцем, отрекшимся от единственной истинной религии, да и от всякой другой, стал нарушителем законов, бесчестным человеком, тогда как в юности я ведь намеревался вести жизнь добропорядочную и честную; воспоминание о тех двух негодяях, как и о Тернере, приводило меня к мысли, что не я один виноват в своих преступлениях. С сокрушением признаюсь, что в том страшном положении, в каком я очутился, я утратил последние остатки страха Божьего и сказал себе, что его, Господа, ^нет и никогда не было; ведь ежели бы он суще-

ствовал и знал, что натура у меня от природы миролюбивая и что я желал вести образ жизни примерный и полезный людям, а при этом низверг меня в пучину моего безудержного гнева и в сии места кромешные, где бродят лишь люди разнузданные, одержимые грехом отчаяния, грех же сей есть грех сатанинский; да ежели бы Бог существовал и довел меня до всего этого умышленно, я бы тысячу раз предпочел проклясть его, но уж никак не чтить, ведь в душе я-то знаю, что остался таким же, каким был прежде, в том, что касаемо честности и добрых чувств.

И еще в те страшные часы я много вспоминал, какой мир, бывало, царил в моей душе, сколь радостно было жить, как хотелось делать добро всем вокруг в годы моего супружества с Эухенией; и хотя я не сомневался, что жизни моей пришел конец, я твердо верил, что многие мои преступления, например, то, что я освободил Антонио и целую ораву галерников, посадил на кол альгвасила, рассек пополам черепа девятерых беззащитных испанцев, что все эти грехи, вместе взятые, менее тяжки, нежели зверства, совершенные против богемцев, в каковых я получил отпущение от Святой нашей Церкви, и поныне тоже пребываю в убеждении, что нет большей несправедливости и большего безумия, чем в делах военных.

Так лежал я, готовясь отойти в бездны вечного забвения, лежал с закрытыми глазами, ибо высоко стоявшее солнце не давало мне их даже приоткрыть, как вдруг сквозь веки я ощутил справа от себя возникшую откуда-то тень и, приоткрыв глаза, разглядел против света фигуру человека; увидел только его огромные размеры, лица же разглядеть не мог в глубокой тени на фоне яркого солнца, лучи которого светились вокруг его головы вроде нимба.

Заметив, что я открыл глаза, он сел рядом, и тут я отчетливо увидел, что это негр-великан; он спросил меня, понимаю ли я по-испански, и, когда я кивнул утвердительно, сказал, что от души жалеет меня, ведь я пострадал за свои добрые чувства, возмутившиеся издевательством над испанцем, а он, негр, прячась в зарослях, все это видел; его самого стошнило от отвращения, когда пленника заставили выпить экскременты Тернера, а потом он сильно опечалился, видя, как жестоко эти негодяи обошлись со мною, как они отрезали мне язык, как привязали к шестам, дабы оставить на

I I

верную гибель; однако он не сразу пришел мне на помощь, ибо выжидал, пока судно с пиратами не скроется из глаз; только тогда он хорошо наостренным ножом перерезал мои путы. Освободив меня от них, он помог мне встать на ноги, а у меня-то и колени подгибались, и весь я дрожал, как ртутью отравленный; негр, однако, был очень силен и ростом намного выше меня, он взял меня на руки, и, когда положил на спину, я снова потерял сознание.

Очнулся я в каком-то темном и прохладном месте и, пощупав возле себя руками, догадался, что лежу на циновке, как будто камышовой. Когда же глаза мои освоились с темнотою, я увидел, что нахожусь в небольшой пещере, в полу которой есть отверстие, откуда до меня доносился шум моря и исходил освежающий ветерок; наверху также было отверстие, служившее, видимо, входом,— вскорости в нем появился тот самый негр с кувшином, он принес мне в нем кокосовое молоко, которое я выпил с жадностью; и хотя каждый глоток обжигал огнем, так как рана во рту была еще открыта, питье было мне спасеньем, я чувствовал, что ко мне возвращаются и силы и жизнь.

Дней шестьдесят пролежал я в этом месте, в этой темной пещерке, дно которой негр искусно выложил мягкими травами; он их истолок, растрепал и размял так, что они стали пышнее шерсти,— получилось мягкое ложе, без единого комка,— а сверху покрыл его циновкой из пальмовых листьев.