Шестой остров

более полутора десятка испанцев да восьмерых захватили в плен, ибо Тернер надумал брать пленных и заставлять их работать конопатчиками, чинить судно и их трудом восполнить отсутствие десятерых убитых. К вечеру мы высадились на пустынном острове и провели там несколько дней, залечивая раны и заделывая пробоины на судне. В первую же ночь я отошел чуть подальше от нашего лагеря и в одиночестве дал волю слезам — душа разрывалась при мысли, сколь горька и сурова судьба моя и сколь низко я пал; однако должен предупредить вашу милость, что в рассуждении совести меня ничто не мучило, весьма быстро я успокоился совершенно, уверив себя, что я в тех многих убийствах неповинен, да и теперь я так думаю — ведь убивал-то я не по своей воле; и еще скажу, что совершал я и худшие злодейства, чем то убийство девятерых испанцев, только бы не лишиться своей доли; но ведь все грехи с меня были заранее сняты, когда я творил их еще в Богемии на благо католического государя, хотя отнюдь не на благо человечества.

И утром следующего дня — а был то День Святого Креста, на сем острове моего злосчастья довелось мне стать жертвою своей неосторожности и вместе свирепости Тернера. Один из восьми пленников, кончавших починку сломанных мачт, не имел сил встать на ноги, так как у него начался приступ четырехдневной лихорадки; Тернер, однако, приписал это лености и велел притащить беднягу к нему на берег, сказав, что, мол некий английский лекарь научил его готовить отличный бальзам и ему, мол, жаль упустить случай испробовать целительную силу сего бальзама на практике. И вот он, с ужимками и гримасами, которых, видимо, набрался у комедиантов, приказал подать ему испанский шлем и, воспользовавшись им как урыльником, спустил штаны и с превеликим шумом опорожнил свой желудок на глазах у всех, затем велел развести экскременты морской водой; таковой бальзам надлежало больному выпить, меж тем как шпага Тернера покалывала его шею. У несчастного испанца, с виду хилого, чуть ли не чахоточного, это вызвало ужасное отвращение: его прошиб холодный пот, начались судороги и рвота, но лихорадка вмиг прекратилась; как это ни покажется невероятным, «лекарство» и впрямь вылечило его, и он смог приняться за работу, однако жестокость Тернера разъярила меня, англичанин стал мне настолько про-

тивен, что я готов был наброситься на него — право, я бы охотно искромсал его на куски и потом сжег, чтоб даже пепла от него не осталось; но злая моя судьба решила иначе — когда гневу нет узды, языку нет удержу, вот и я не мог сдержаться, пробормотал сквозь зубы, что Тернер, мол, сукин сын, высказав это на голландском языке, каковой он понимал; негодяй, услыхав мою брань, тотчас приказал меня схватить и судить за непокорство командиру и злоречье — что и было исполнено без задержки и тут же на месте свершилась расправа.

Тернер прежде называл меня по-английски словом, обозначавшим «Многоязычный», ибо, пробыв с ним три месяца, я уже довольно бойко объяснялся на его языке, а кроме того, знал немного французский и немецкий, каковым научился от солдатни Фердинанда II в Праге, да к этому добавим испанский, на который я переводил пленникам приказы нашего капитана, да фламандский и голландский; но тут Тернер объявил, что решил прозвище мне переменить, сейчас, мол, он сделает так, что я буду называться не Многоязычным, а Безъязычным, разве что сам предпочту называться Безжизненным; стало быть, мне дается право выбрать — лишиться языка или жизни, и за мое преступление это всего лишь будет пунктуальнейшим соблюдением закона, установленного в статусах их братства. Когда он меня спросил, что я выбираю, я ответил, что жизнь, и эти слова, по-английски звучавшие with my life, были последними в моих устах на веки вечные, ибо изверг сей приказал мне высунуть язык, зацепил кончик его крючком и, вытащив во всю длину, отсек мне язык До самого корня, как у них полагалось при такой каре.

Я потерял сознание, а когда опомнился, то увидел, что лежу навзничь под палящим солнцем, а руки и ноги мои опутаны веревками с морскими узлами,— чем сильнее я ворочался, тем крепче они меня стягивали; привязаны же веревки были к воткнутым в песок четырем шестам, меж которыми я был как бы распят. И так я лежал, лицом к солнцу, заглатывая и извергая свою собственную кровь, впадая в забытье и вновь приходя в чувство, пока наконец около полудня Тернер со своими приспешниками преклонили на судне колени и обратились к небесам с умильной, благочестивой мольбой даровать им попутные ветры и беспрепятственное за-

вершение плаванья. Мне же на прощанье досталось восемнадцать плевков в лицо в знак того, что я изгнан из их братства, ибо нарушил клятву верности командиру. Они отплыли, когда солнце стояло в зените и чудовищная жажда жгла мою глотку.

ЛОНДОН, 16 ЯНВАРЯ 1953

Дорогой падре Кастельнуово!

Сижу в таверне, в которой бывал Диккенс. Листки бумаги лежат на столешнице из столетнего дуба, под которым, возможно, родился мистер Пиквик. Удивительно, не правда ли?