Шестой остров

своей выходкой. Я объяснил, что хотел последовать примеру святого Игнасио: постом и покаянием достигнуть того, чтобы Господь явился мне. Тогда настоятель спросил, какой урок я извлек из своего похода. Что Господь, очевидно, не пожелал удостоить меня своей милости, отвечал я. Мой ответ, видимо, ему понравился, и он заговорил со мною ласковее. То было длинное наставление, полное разумных советов. Настоятель особенно напирал на то, что Бог наградил меня многими добродетелями, кои мне надлежит совершенствовать. Это и есть наилучший способ служения ему. Мы живем уже не в XVI веке. Бушует бесчеловечная, катастрофическая мировая война. И дела, коих Господь ждет от своих преданных сыновей в наши дни, требуют не только мистической любви и мученичества. Упорным трудом и надлежащим приложением дарованного нам разума также можно проявить свою любовь к нему и благочестиво ему служить. И ежели я, получив священнический сан, еще буду ощущать в себе призвание к великому самопожертвованию, орден может сделать меня миссионером, солдатом, идущим в первых рядах воинства Христова; но покамест мне надобно уразуметь— как я и сделал,— что Господь ждет от меня иной службы. Мне надлежит прилежно учиться и каждодневно все более и более смиренно обращать свою любовь к Всевышнему.

Я вышел от него ободренный.

Вскоре я узнал, что мою благочестивую эскападу сочли в Назарете не столько актом гордыни или безумия, сколько еще одним доказательством моей ревности к вере. Отчасти, думаю, вину за нее возлагали на неистовый пыл падре Франко в проведении духовных упражнений; сужу так, потому что с тех пор он уже не был моим наставником. В следующем году меня включили в группу падре Поэя, который приучал своих питомцев к светлым, спокойным размышлениям и избегал всех «грозных» приемов.

Отправляясь в Сантьяго-дель-Эстеро, я вполне искренне намеревался укрыться в каком-нибудь пустынном месте среди холмов и, не принимая ни пищи, ни питья, ждать, подобно святому Игнасио в пещере Манресы, чтобы Бог осенил меня своим благословением и наставил, как мне поступать дальше, дабы служить ему, а не то погибнуть, устремляясь мыслью к нему. В своем религиозном пылу я дошел до последних выводов. Я сделал все мне доступное, дабы найти путь к нему, однако Господь рассудил по-иному и отказался ниспослать мне благодать, сохранив, однако, жизнь.

Человек предполагает, а Бог располагает. Ну что ж. Ежели Богу угодно, чтобы жизнь моя и дальше шла по той же стезе, что и прежде, я покорюсь и буду следовать его предначертаниям.

Я с новой страстью окунулся в занятия. Как и раньше, во мне вызывала восторг математика. К началу пятого года я уже усвоил весь материал, который давали в программах пятого и шестого классов, и принялся самостоятельно изучать объемистый том «Математического анализа» Рея Пастора. Этот строгий, методический обзор всего, что я прежде знал в более или менее эмпирической форме, был для меня источником неизменного наслаждения. Когда я постиг суть понятий непрерывности и предела, когда начал решать первые упражнения по дифференциации функций, постоянно манипулируя понятием бесконечности, я снова увидел в этом мире точных, нерушимых истин еще одно доказательство существования Бога.

На пятом году учебы, в 1943 году, за год до начала занятий богословием в семинарии, произошел случай, вторично натолкнувший меня на еретическую мысль касательно догмата о благодати.

В нашей коллегии был ученик моих лет по имени Бруно. Этот необычайно понятливый, чувствительный, набожный мальчик стал одним из самых моих любимых товарищей. Он меньше отличался успехами в учебе, чем я, однако в наших беседах с глазу на глаз я чувствовал в нем глубокий ум, быть может, несколько хаотический, но со вспышками дивных озарений. Он как бы мыслил образами. Иногда мы вместе гуляли по холмам. Разговоры наши всегда были на темы возвышенные. Когда душа Бруно была спокойна, он пленял остроумием, светлым оптимизмом. Но бывало, Бруно отдалялся от меня на неделю, а то и на несколько месяцев. Его глубоко тревожила проблема спасения, и часто она приобретала мучительную остроту. В периоды таких кризисов он запирался в своей комнате, сочинял пространные мистические поэмы на зашифрованном аллегорическом языке и избегал меня в те часы, когда мы обычно могли встречаться.

Сперва это меня беспокоило, и я даже попытался однажды его упрекнуть, на что он с величайшим смирением ответил, что отдаляется от меня тогда, когда его мучают сомнения касательно спасения его души, и в такое время утешение он обретает только в одиночестве и в молитве.