Шестой остров

Постепенно я привык к этим его приступам замкнутости и выжидал, пока Бруно преодолеет духовный кризис и снова, как всегда, придет ко мне со своей робкой, приветливой улыбкой. За годы, проведенные в монастыре, такое случалось не раз. Порой я завидовал этому мальчику, который бодрствовал ночи напролет, отважно трудясь над спасением своей души, и в сравнении с ним мое восхищение поэзией математики или геометрической красотою цицероновской прозы казалось мне признаком поверхностности. Иногда Бруно появлялся на прогулке со своим духовником, сильно исхудавший, с фанатически напряженным выражением лица. Тщетно я задавался вопросом, что его так терзает. Наконец я убедил себя, что, видимо, его чувствительная душа, его беспорочная совесть внушают ему преувеличенно суровую оценку своего поведения как христианина. Что же могло таиться в душе этого столь добродетельного мальчика, чтобы мучить его до такой степени и так часто повергать в сомнения касательно спасения его души? Он об этом никогда со мною не заговаривал.

И все же пришел день, когда я все узнал.

Почти три месяца Бруно чуждался меня. Лицо его постоянно было угрюмым. Он исхудал, учился с трудом. В глубоко запавших его глазах читались терзания, причиняемые навязчивой идеей и сомнениями. Я счел своим долгом прийти к нему на помощь и впервые нарушил правило, до сих пор мною соблюдавшееся, почтительно держаться на расстоянии, пока он сам не справится со своим духовным кризисом. На сей раз я решил вмешаться и постучался в его дверь.

Было это в воскресенье, после полудня. Отворив дверь, он остановился на пороге, глядя на меня широко раскрытыми, горящими глазами. Я заговорил о своем желании ему помочь; я упрекнул его, что он мне не доверяет; я попытался убедить его, насколько благотворной для успокоения его души может быть дружеская тихая беседа. Довольно долго он слушал меня в молчании. В какой-то миг даже вскинул голову, словно собираясь мне что-то сказать, но сдержался. Когда я кончил, он, заламывая руки, сделал несколько шагов и вдруг резким движением схватил висевшее над изголовьем кровати распятие, с отчаянием прижал его к груди и рухнул на колени, всхлипывая и бормоча молитву против искушения сатаны.

Я ушел и через два часа возвратился. Я был намерен настаивать до тех пор, пока он не согласится поговорить со мной. Я не мог оставить его в одиночестве на более долгое время. Я задался целью во что бы то ни стало победить его замкнутость, избавить его от терзаний. Отчасти мною двигало любопытство, мне хотелось узнать, что за демонические силы раздирают его душу, но, кроме того, у меня — не без толики зависти — возникло подозрение, что его угрызения совести порождены беспорочной душою, наделенной, возможно, некими чертами святости, в которой мне Бог отказал, несмотря на мои усилия. Ныне я твердо уверен, что мною в большей мере двигали любопытство и зависть, чем подлинное сострадание.

Я постучался, но Бруно не ответил.

Тогда я открыл дверь и увидел, что он стоит на коленях, в том же положении, в каком я его оставил,— руки сжимают распятие, губы беспрерывно шепчут молитву... Темные круги у него под глазами стали еще больше.

Я опять удалился, но так как он не пришел в трапезную к ужину, то, прежде чем лечь спать, я опять к нему постучался.

Теперь он сам мне открыл. Он был весь в поту и смотрел на меня с таким выражением, которое я и сейчас вряд ли мог бы определить: в его глазах была какая-то безнадежная покорность, растерянность. Этот взгляд преследовал меня многие месяцы.

Довольно долго я пытался вывести его из состояния немоты. Он молча слушал, как я говорю, и, заламывая руки, ходил по комнате. В какую-то секунду, когда он, глядя на меня с мучительной тоской, остановился совсем близко, я спросил его напрямик, в чем причина с го горя. Хриплым, едва слышным, прерывающимся голосом Бруно ответил, что он одержим дьяволом. В этот миг его измученное лицо всколыхнуло во мне такое сострадание, что я, положив руки на его плечи,

стал умолять рассказать мне, как ему является дьявол. Мне так хотелось ему помочь.

— Ты в самом деле хочешь это знать? — спросил он, вглядываясь в меня прищуренными глазами.

— Да, да, расскажи! — воскликнул я, сжимая его плечи и слегка встряхивая.

Я чувствовал, что все его тело дрожит.

— Он здесь, рядом,— прошептал Бруно.— И я больше не могу ему противиться.

— Что это значит? — спросил я.

— Что он меня победил! — почти выкрикнул он, напряженно тараща глаза, и, обхватив мое лицо обеими руками, стал целовать меня в губы с ненасытной страстью, от которой я словно окаменел.— Это ты, ты — дьявол!

Несколько секунд я был совершенно парализован изумлением и ужасом и не мог даже уклониться от этих задыхающихся, дрожащих уст, осыпавших поцелуями мое лицо, глаза, шею, и от страстно прижавшегося ко мне тела.