Шествие императрицы, или Ворота в Византию

— Не токмо не ослаблю, но и усиливать буду, елико возможно.

— Беречь казну надо…

— К сему всеми силами стремлюсь. Рапорт подал…

— Весьма одобрила. Действуй все в том же духе. Я на тебя всецело полагаюсь. Надобно нам быть в полной готовности.

— Деньги, деньги и деньги. Великий Петр многажды именовал их артериею войны…

— Казна пуста, Григорий Александрович. Придется печатать ассигнации. Не раз тебе о том говорила. Но князь Вяземский, старый пень, говорит, что это опасный путь. Что деньги-де от их изобилия падут в цене. Похоже, он прав.

— Прав он либо нет, но деньги надобны позарез. Без них — ни шагу…

— Это мне ведомо. И я казною тебя не обижу. Войне, вестимо, быть, но, как я уже говорила, хорошо бы ее отдалить года на полтора, на два…

— Я сам о том пекусь, но то не в моих силах. Турок может выскочить. И как доносит Яков Булгаков, непременно выскочит. Улещать его надо, хоть и противно сие нраву моему.

— И моему тож. Да только прикажи ему стараться, Якову-то. Пусть не жалеет ни левков, ни мехов на подкупы министров — ему уж говорено было. Дошли ему еще злата да мягкой рухляди, дабы щедрей был.

— Не все от везиров их зависит. Султана следует опасаться.

— Будто султан неподкупен.

— Трудно, матушка. Яше до него не достичь. Слишком высоко.

— Пусть ход ищет. Не может того быть, что хода к султану нету.

— Он изворотлив, сам знает, где что лежит, что в действо привесть.

— Как думаешь, граф Петр Александрович Румянцев, герой Кагула и Ларги, еще в силе?

— Устарел он, матушка. Я так думаю — из ума выжил. Тиранит своих дворовых, за пустяк приказывает в смерть запороть. Много душ погубил зазря. А что касается Кагула да Ларги… Бог да случай выручили.

— Неужли? Не одними теми викториями славен. Задунайский ведь.

— Так-то оно так. Однако с того времени без малого двадцать годков минуло. На крайний случай можно испробовать. Есть воины покрепче.

— Кто ж такие?

— Один Суворов Александр Васильич многого стоит. Будто тебе неведомо!

— Знаю, славен. А еще кто?

— Князь Репнин, Голенищев Михайла…

— Это который? Кутузов, что ли?

— Он самый.

— Мало, князь Григорий, мало.

— Поскребем по сусекам, еще отыщем. Флот зато талантами богат.

— Это кто же? Кого числишь в талантах?

— Ушаков Федор Федорович — главная моя надежа. Там еще немало: граф Войнович, Дерибас, Мордвинов, молодой Сенявин…

— Людей надобно готовить, офицерский корпус. В них главная сила.

— Не оплошаю, государыня-матушка. Сам понимаю, где ключ лежит.

— Ох, боюсь, боюсь, — вздохнула государыня. — За семью печатями тот ключ. Доберешься ли?

— Ты мне поможешь, матушка, никто, кроме тебя, не в силах…

На том разошлись. Оставались последние часы до отбытия графа Фалькенштейна. Он настоятельно просил не устраивать торжественных проводов. Более того, он собирался отбыть незаметно, как бы не насовсем, дабы круг провожающих был как можно уже.

Екатерина лучше поняла императора в этот его приезд, она стала трезвей его оценивать. Однако понимала: он и в этот раз всего лишь приоткрылся. Подходила к нему и так, и эдак, прощупывала то с одного боку, то с другого. И все-таки чувствовала: нет меж ними полного единения, он сам по себе, а она сама по себе. Союзничество было шатким, а ей хотелось прочности и незыблемости.

Приступила к нему с последним разговором. Все о том же, что у нее наболело. Сознает ли император, что война вот-вот разразится? Да, он сознавал. И даже полагал, что никак не позже, чем в будущем году.

— Мир меж нас с турком держится на нитке. Она вот-вот порвется, — сказала она, стараясь говорить спокойно, — и в этот раз мною владеет решимость закончить войну в Константинополе. Да, только так. Вот это будет высшая справедливость. То, что было некогда захвачено разбойником, будет у него отобрано силой. Вы, государь, разделяете ли мое мнение?

Иосиф молчал. Эта женщина с ее напористостью хочет во что бы то ни стало добиться своего. Она не понимает: у нее будет не один противник в этой войне, не только турок. Но и француз, пруссак, англичанин и еще много других. Как внушить ей это?

— Я разделяю ваше мнение в той его части, которая касается справедливости. Да, справедливо отнять у разбойника его добычу. Особенно если он отдает ее без сопротивления. Но если он ожесточенно сопротивляется, считая ее по истечении веков своей законной добычей, если, наконец, не он один так полагает, а целое сообщество, в данном случае сообщество европейских народов, то цель ваша становится едва ли достижимой. Я желаю, мадам, чтобы мы оба трезво смотрели на вещи и обстоятельства. Я не отказываюсь и никогда не откажусь от моих союзнических обязательств. Но я призываю вас: трезвость, трезвость и еще раз трезвость!

— Вы считаете, что я слишком увлечена, что во мне говорит идеалистка, обуреваемая навязчивой идеей? — Екатерина впилась глазами в своего собеседника, они источали пламя, токи неведомой силы.

Он попробовал отшутиться:

— Да, вы увлечены, мадам. Но это естественно: ведь вы все-таки женщина и ничто женское вам не должно быть чуждо. А увлеченность — черта всякой женщины.