Шикотан – последний форпост государства

– Какие вы все, право, циники! Она же во сне летала, там ни крылья, ни двигатель не нужны.

– Еще пропеллер помогает…

– Ой, а шарики воздушные тоже хорошо летают, если их гелием накачать.

– Вы хотите сказать, коллега, что ее гелием накачали?

– Эй, зануды, заткнитесь! Она ЛЕТАЛА! И это же настоящее чудо, зачем все опошлять законами физики.

– Я один раз ночью во сне с кровати слетел…

– Эх, я тоже в детстве часто летал во сне, а сейчас уже все…

– Во сне – это же не по-настоящему…

Ах, если бы я была музыкантом… Я бы села за большой белый рояль, за которым играл сам Ференц Лист, или, еще лучше, взяла бы в руки «дьявольскую» скрипку Никколо Паганини, взмахнула смычком – и весь мир, все люди на земле смогли бы пережить то, что довелось испытать мне, когда во сне я свободно парила над водами могучего и прекрасного океана, то поднимаясь вместе с восходящими потоками выше облаков, то проносясь над самыми гребнями волн. Я бы передала, что чувствуют гигантские кашалоты, ныряющие в толщу неподвижных вод, куда никогда не проникают лучи солнца, но зато полно светящихся люминесцентными огнями глубоководных обитателей самых невообразимых форм и видов; все бы ликовали вместе со мной, стремительно проносясь сквозь стаи испуганных пучеглазых рыб и путаясь в переплетениях морских водорослей, а затем выпрыгивая из моря с касатками, взметая тучу ослепительно сверкающих на солнце водяных брызг…

Эрис выныривает из глубин океана

Впрочем, не одна я кусаю локти, осознавая тщетность попыток при помощи подручного материала выразить невыразимое. Полубезумный философ Фридрих Ницше думал о том же, когда говорил: «Наиболее вразумительным в языке является не слово, а тон, сила, модуляция, темп, с которыми проговаривается ряд слов, – короче, музыка за словами, страсть за этой музыкой, личность за этой страстью: стало быть, все то, что не может быть написано».

А еще был дерзкий французский юноша Артюр Рембо, мечтавший с помощью поэзии обрести магическую силу и постичь тайну мироздания. Но, достигнув самых верхних пределов, которых только может достичь поэзия, он осознал тщету своих усилий и без сожалений навсегда отрекся и от своей наивной мечты, и от обрушившейся на него славы. Едва вспомнив об этом мальчике, я с упоением начала декламировать удивленным чайкам его волшебные строки:

Проносясь по стремнинам в холодные дали,

Я почуял, что судно досталось рабам.

Капитан и матросы мишенями стали,

Пригвожденные голыми к пестрым столбам.

Я плевал на команды, везущие в полночь

Хлопок аглицкий или фламандскую рожь.

Только смолкли на палубе вопли «На помощь»,

Мне открылся простор, где концов не найдешь.

Глух и слеп ко всему, словно мозг у ребенка,

От прилива к отливу по шумным волнам

Я понесся! Такая безумная гонка

Не приснится отчаленным полуостровам.

Это сила проснулась, трубящая в трубы!

Так плясал, легче пробки, я десять ночей

На воде, по преданью, качающей трупы;

И забыл о дурацких глазах фонарей.

И как спелое яблоко кушают дети,

Трюм зеленую воду со свистом всосал;

Смыло винные пятна и рвоту столетий,

Руль и якорь неведомый гнев разбросал.

Вот тогда мне открылась морская поэма:

Прозябанье светящихся млечно глубин,

Звезд настойка, лазурь – недоступная тема,

О которой утопленник знает – один!

Где внезапно в бреду ослепленного чувства,

В мерных ритмах, в глубоком морском забытьи,

Крепче водки и шире, чем наше искусство,

Бродит горькая, рыжая кипень любви.

Я прошел и прибой, и потоки, я знаю,

Как вечерние молнии рвут небеса,

Как взлетает заря голубиною стаей,

И не раз видел больше, чем могут – глаза.

В пятнах ужаса низкое солнце смеркалось,

Озаряя лиловые сгустки дождей.

Как герои античных трагедий, металось

Море, вдаль уносящее зыбь лопастей.

Там зеленая ночь и снега ослепленья,

Поцелуй изнутри прозреваемых волн,

Фосфорических брызг голубое кипенье

И неслыханных сил бесполезный разгон.

Я глядел месяцами, как волны морские

Осаждали скалу, словно стадо свиней,

И не думал, что светлые ноги Марии

Усмирят запаленное рыло морей.

Рвите волосы! Столько Флорид я заметил!

Я с глазами пантер перепутал цветы

В человеческих шкурах. Натягивал ветер

Узды радуг и топал на стадо воды.

Видел топи, огромное варево гнили,

В тростниках позабытую сеть, где гниет

Старый Левиафан! И на зеркале штилей

В безобразную пропасть падение вод.

Ледники, перламутровый свет, водопады,

Глубь фиордов, сосущий провал пустоты,

Где кишащие вшами гигантские гады

Наземь валятся, с треском ломая кусты.

Показал бы я детям непуганых рыбок,

Золотых, говорящих на все голоса.

Пышной пеной мой путь расцветал на изгибах,

Небывалые ветры несли паруса.

Море, жертва луны, ты пассатом затерто.

Как меня услаждали рыданья твои!

Ты вставало с цветами медуз выше борта,

Я стоял на коленях, как дева любви.

Словно остров, качал я случайные ссоры

И помет бледноглазых рассерженных птиц.

Так я плыл: за разбитым бортом только море,

Где утопленник задом спускается вниз.

Так обросший ракушками царства седого,

Круто брошенный морем на гребень грозы,

Я – корабль! Но не сыщут каркаса спитого

Мониторы спасенья и лодки Ганзы.

Я – свободный, окутанный дымчатым светом,